До этого, сидевшие в плотном кругу пастухи, шепотом говорили о переходе на летние пастбища, о том, что станется с их хозяйствами, лошадьми и скотом, если придется снова терпеть притеснения от урусов. Но после слов Али Хижалова, – заговорили все. Разговор разом принял бурный характер, подобный сходу на годекане. Выше остальных поднял голос престарелый чабан Юсуф, по прозвищу Душа Ножа:
– От наших дымов не пойдем! Я первый отдам своих коней сыновьям, возьму ружье и буду биться с ними! Билла-ги! Да будет нам Аллах в помощь!
– Ты мне на горло петлю не накидывай! – рычал другой соседу. – Кровь так кровь! Мало мы ее проливали?! Я готов! Смерть от руки неверного угодна Аллаху!
– Кхэ-э… Плетью огня не потушишь, Хасан! Лишь сыновей потеряешь. Что делать будешь, когда офицер придет с солдатами? А-А?..
– Зарежу собаку! Потом его псов! Потом его жену и ублюдков. Если есть скот, зарежу и его!
– Э-э, напугала мышь кошку! Барабанные Шкуры удавят тебя вместе с твоими сыновьями и бросят в канаву!
– Вах! Сам мышь пыльная! Заткнись! Не то дурную башку отстрелю!! Эй, гумбетцы-ы! Что несет этот андиец?
Одноглазый Маги сидел, как и другие, скрестив ноги, в мягких сафьяновых без каблуков сапогах и курил. Малиновый «огненный глаз» хищно вспыхивал в чубуке при каждом вздохе. Он курил и глядел, не мигая на брызжущих слюной чабанов, чувствуя бритой головой дуновение теплого воздуха. Видел, как мюриды охладили пыл чабанов; растащили гумбетовцев и андийцев, готовых в споре перегрызть друг другу глотки… Со всех сторон, он, как и Али, как Гула, был под обстрелом глаз единоверцев; повсюду были лица, исхудавшие после голодной зимы, утомленные тяжелым трудом, с блестящими глазами, жадно и с надеждой взиравшими на них. Коричневые, перепачканные, изработанные руки горцев, крепко сжимали оружие.
Магомед выбил прогоревший табак о край сапога. Легко поднялся.
– Бисмиллагьи ррахIмани ррахмим… Люди, я рад вашей решимости. Воллай лазун! Мы вместе будем защищать Гуниб и могилы предков. Небеса не купить, а землю нельзя продать. Если есть жизнь, есть и надежда. Биллай лазун! Мы будем драться. И если суждено, умрем все, как один. Эти горы – наши, и мы их никому не отдадим. Хо! Мой язык все сказал. Аминь.
– Да продлит Аллах твою жизнь, джигит! – старый Юсуф, буро-красный, с мокрой от пота спиной, жадно облизал зачерствелые губы. – Твоим голосом, уважаемый, говорит Небо. Воин-гази дерется там, где может, где его враг… А пуховое перо летит, куда дует ветер. Уо, правоверные! Встанем за Шамиля, как прежде! Если гяуры придут к нам. Вырежем их сердца и скормим собакам!
– Аллах Акбар!
– Аллах Акба-ар!! Аллах Акба-ар!!
* * *
Огненные слова мюрида упали на сидевших в круге людей, как гром среди ясного неба. Мало кто ожидал такой воинственной и решительной речи. Время ныне в горах было другое… Время скорби, позора, предательства. Но слова прозвучавшие… Это были слова мужчины. Защитника. Воина.
Ошеломленные и подавленные сидели люди. Кое-кого пробрал озноб от дурных предчувствий грядущего. За спинами дагестанцев горный ветер трепал и косматил пышную зелень сосен по склону горы Килятль, и тихий шорох ветвей и хвои напоминал не то неуловимый рокот боевых барабанов, не то потусторонние стоны и голоса, павших в битвах воинов.
Внезапно многие ощутили накатившуюся на них волну сыпкой дрожи, как перед боем… Люди быстро ощутили в воздухе запах прогорклого дыма. В реальности его не было, но они все равно чувствовали его, как волки – загонщиков. Казалось, он исходил от их собственных несвежих одежд: черкесок, бурок, папах от веку пропахших потом, дымом костров и кислой овчиной. Так пахнут горящие сакли, где сгорает хозяйское добро: кожи и войлоки, звериные шкуры, мотки шерсти и одеяла, ковры и циновки, мука и зерно, трупы убитых людей… Так пахла война – рагь, пахли засады и сечи, спаленные коши, загоны для баранты… Так пах расстрелянный ветер, так пахла сожженная жизнь…
Уо! Сказанное слово – пущенная стрела. Не высказанному слову ты хозяин, высказал – ты его раб. А сказано андийцами и Людьми Солнечной Стороны было довольно.
Класться Кораном и бунчуком тухума – суровая клятва. Слову данному перед этими святынями – нельзя изменить, и каждый дагестанец скорей перережет себе горло кинжалом, отречется от брата, и даже любимой своей.
Волла-ги! Да и дело, ради которого теперь «перекипал» народ, собравшийся у подножия Килятля, было нешуточным делом. Вольным обществом угрожали оковы и цепи. Грозный северный сосед, опрокинувший на лопатки воинственную Чечню, готов был со дня на день вторгнуться в их родной край. Ненасытный белый человек, как лев, рыкающий, в неумолимой жажде славы и все новых земель, готов был обратить меч против Дагестана, жаждал подчинить и его своей власти, пусть даже пролив новые реки крови.
Горцы понимали грозящую им опасность и мрачно молчали, сжимая в руках оружие, поглядывая, то на отары овец, усеявшие зеленые уступы скальной гривы, то на прогоревший костер, то на свои нехитрые пожитки, лежавшие в куче у прокопченной пастушеской хижины.
Вдруг далекий гулкий хлопок выстрела, со стороны селения Ишичали заставил всех разом повернуть головы. Сухой треск выстрела постоял в ушах и пропал. Никому не подвластное эхо долго гуляло в гудящих скалах.
– Уо!! Воре! Смотрите! Вон там! – зоркоглазый Ташав возбужденно указал стволом старой кремневки на черную точку.
Глава 2
Это был всадник – джигит, по всему аварец, стремительно несущийся по узкой межгорной долине. Он бешено гнал коня, будто за ним на крыльях летела сама смерть-хвел. Полы его темно-синей черкески были заткнуты под ременной пояс, кожаные ноговицы перехвачены у колен учкуром, на ногах, – чувяки. Видно было: держит он путь издалека и по крайней важному делу, потому как, заметив дым костра, он тут же свернул, одержимо направив коня прямо на огонь, все крепче и яростнее ускоряя галоп скакуна.
Гонцы-вестники редко встречаются в горах, поэтому собравшиеся с нетерпением и опаской всматривались в приближающегося: каждый ждал известия от своих.
– Ай-е! Где его видел?
– Иай! Кто бы это мог быть?..
– Худжа Алла… как спешит! – взволнованно перебрасывались чабаны, заслоняя глаза от солнца, бьющего лучами прямо в лицо.
Больше других тревожились гумбетовцы. Ишичали их аул. И страх за родных клещами сдавил сердца. Кровь отхлынула от напряженных лиц, и они стали похожи на восковых кукол: краска снаружи и пустота внутри. Беспокойство передалось мюридам. И хотя, положение обязывало их быть сдержанными и невозмутимыми, они, вслед за другими, направились навстречу гонцу. Магомед, в висках которого также стучал пульс, не отрывая взора от всадника, привычно вынул из чехла свою подругу-винтовку.
…Джигит тем временем слетел в ложбину, пересекавшую пастушью тропу, скрылся из виду. Накал страстей стремительно нарастал. И когда несколько мгновений спустя, он снова появился по другую сторону откоса, Маги и Али с радостным волнением подняли руки в приветствии. Оба узнали лазутчика Гаджи-Омара из отряда чиркеевских мюридов, которые остались до конца верными Шамилю.
– Добрый твой день, Гаджи-Омар!
– Дай и вам Аллах, братья! – поспешно соскочив с коня, воин прижал руку к груди в знак приветствия.
Его тут же окружили. Столпившиеся не знали с чего начать расспросы, – так много не терпелось им узнать. Тяжело дышавший, весь в красно-бурой пыли гонец, будто нарочно молчал. Но слишком встревоженным казался он, чтобы молчание его можно было принять за шутку. Воллай лазун! Видно, с худыми вестями явился джигит.
Магомед вздрогнул. Первая мысль, как укус змеи, была: «Имам Шамиль». Вторая – «Гобзало». « Но нет! Не может быть!» – восстало все в душе. – «совсем с другой стороны, с севера примчался гонец…»
– Да говори же какие вести?! – гневно спросил, подошедший Гулу.
– Вести… – чиркеец поднял глаза, и когда его взгляд встретился со взглядом Одноглазого Маги, тот почувствовал, что кожа у него на затылке стянулась и покрылась ледяными иголками.