Неужто их дьявольскому упорству не будет предела?”
“19 января 1831 года. Я возлагаю большие надежды на филадельфийское предприятие. Нетерпение — вот мой самый большой враг. Все приготовления к Переходу завершены, и все же я должен сознаться, что чувствую некоторую тревогу…”
— Здесь немало странного, помимо самих записей, — заметил я. — По идее, эта вещь должна быть старой, однако качество бумаги и переплёта превосходит всё, что я видел до сих пор. Да и почерк слишком изысканный для гусиного пера…
— Перо закреплено там, на корешке, — сказал Фостер. — Им и писали.
Я осмотрел корешок, вытащил оттуда тонкую ручку и взглянул на Фостера.
— Кстати о необычном, — сказал я. — Не каждый день можно встретить подлинно антикварную шариковую ручку раннего колониального периода…
— Не спешите с выводами, пока не узнаете всего, — вставил Фостер.
— И двести лет на одном стержне — неплохо, — закончил я.
Я ещё раз перелистал дневник и бросил его на стол:
— Кто кого дурачит, Фостер?
— Дневник был подробно описан в официальном документе, копиями которого я располагаю. Упомянуты и бумага, и переплёт, и перо. Даже процитированы некоторые записи. Соответствующие органы изучили его достаточно тщательно, пытаясь выяснить мою личность. Они пришли к такому же выводу, что и вы: это — дело рук сумасшедшего. Но все в том, что тогда он выглядел точно таким же, каким вы видите его сейчас.
— Ну и что? Значит, дневник был сфабрикован во время войны. И что это доказывает? Я готов согласиться, что ему шестнадцать лет…
— Вы не понимаете, Лиджен, — сказал Фостер. — Я говорил вам, что пришёл в сознание в военном госпитале во Франции. Но то был госпиталь союзных экспедиционных войск. И произошло это в 1918 году.
ГЛАВА II
Я скосил глаза на Фостера. Он не был похож на психа…
— Вы выглядите чертовски бодрым для семидесятилетнего старичка, — съязвил я. — Вот всё, что я могу сказать.
— Вас удивляет моя молодая внешность. А какова будет ваша реакция, если я вам скажу, что сильно постарел за последние несколько месяцев? И что год назад я без малейшего труда мог сойти за молодого человека не старше тридцати?..
— Боюсь, что мне трудно будет вам поверить, — заявил я. — И извините, мистер Фостер, ко я нисколько не верю в вашу историю с 1918 годом. Это невозможно. Это…
— Я знаю, фантастично. Но давайте на минутку вернёмся к дневнику. Посмотрите внимательно на бумагу. Её исследовали эксперты, и она их озадачила. Попытки провести химический анализ закончились неудачей — они не смогли взять опытный образец. Бумага не поддаётся растворителям…
— Не могли взять образец? — перебил я. — Нужно было просто оторвать уголок листа.
— Попытайтесь, — предложил Фостер.
Я взял дневник и потянул за край одного из чистых листов, потом крепче сжал бумагу пальцами и дёрнул. Она не поддавалась. Я взялся поудобнее и дёрнул ещё раз. Бумага была подобна тонкой, прочной коже, разве что она совершенно не растягивалась.
— Ничего себе, прочная, — удивился я.
Я вытащил свой перочинный нож, открыл его и провёл остриём по краю листа — никакого эффекта. Я подошёл к комоду, разостлал на нём один из листов дневника и попытался пилить его, налегая на нож всем своим весом, потом, размахнувшись, с силой ударил сверху вниз остриём по бумаге. На листе не осталось ни малейшего следа. Я спрятал нож в карман.
— Вот это бумага, мистер Фостер! — восхитился я.
— Попробуйте разорвать переплёт, — предложил Фостер, — Поднесите горящую спичку. Выстрелите в него, если хотите. Ничто не оставит следа на этом материале. Послушайте, Лиджен, вы ведь умеете мыслить логически.