Странно, правда? Ничего удивительного, все дело в неосязаемом магнетизме этих мест.
Я задерживаюсь на крыльце, вдыхая целительный аромат хвои, дождя и влажной земли. Осенний короткий ливень сотворил маленькие лужицы, но от них через час не останется ни следа. Толкаю массивную дверь и прохожу внутрь, оказываясь в просторном светлом холле. Здесь пахнет иначе: цитрусовым полиролем и свежими розовыми гортензиями, которые выращивает моя сестра в специальной теплице, и каждые три дня меняет букеты в вазах, расставляя их по всему дому. Ей нравится, когда в комнатах пахнет весной и цветами, даже если за окном поздняя грязно-серая осень.
В большие окна мягко крадутся золотистые лучи солнца, выглянувшего из-за тяжелых серых туч. Крошечные частички пыли кружатся в потоках теплого света и ложатся тонким кружевом на открытые поверхности и декоративные предметы обстановки, оседают на мраморной столешнице камина, на зеркальной глади овального столика, на крученых ножках и деревянных подлокотниках кресел, на широких подоконниках и полках встроенного шкафа с книгами.
Сняв пиджак, оставляю его на диване, на стол кладу дипломат с документами и ноутбуком. Сегодня я буду работать здесь, перед разожжённым камином под умиротворяющее потрескивание дров. У меня имеется отдельный рабочий кабинет, но после дождя там появляется промозглая влажность, сменяющаяся запахом затхлости при включении прогрева.
Достав стакан и откупоренную бутылку хорошего виски из минибара, я наливаю совсем чуть-чуть и залпом выпиваю, ощущая першение в горле от горького алкоголя, через минуту сменяющегося приятным согревающим теплом. Взгляд возвращается к оставленным документам, требующим пристального внимания, но прежде чем придется погрузиться в работу, у меня имеется еще одно важное дело.
Тяжело вздохнув и ослабив петлю галстука, я нехотя направляюсь к деревянной лестнице с резными перилами, ведущей на второй этаж. Ступеньки поют тоскливую мелодию под моими удобными итальянскими ботинками. Один пролет пройден.
Глухой звук моих тяжелых шагов по длинному коридору, устланному красно-коричневым ковровым покрытием, в тишине дома кажется оглушительным. Я неспешно иду вдоль анфилады закрытых спален. Всего шесть, и только две жилые. Плюс мой кабинет, почти антикварная библиотека и скромных размеров спортивный зал. Сворачиваю налево и упираюсь в тяжелую железную дверь, достаю ключ из специальной ниши в стене и, вставив в замочную скважину, делаю три полных оборота. Скрежет царапает слуховые рецепторы, я открываю дверь, мысленно делая себе напоминание о том, что в следующий раз надо прихватить с собой масло. Запираю дверь изнутри и прохожу дальше.
И снова лестница, но теперь ведущая на чердак. Здесь нет никаких резных перил, ковров и мягкого освещения. Кромешная тьма, сквозь нее убегают наверх двадцать широких ступеней из грубой древесины, еще одна металлическая толстая дверь, а после решетка с навесным замком. Я двигаюсь наощупь, по памяти, совершая автоматические действия. Мне не нужен фонарик в телефоне, чтобы подсветить себе путь. Единственный ключ подходит к каждой преграде, но механизм открытия замков разный. Тот, кто не был здесь ни разу, сразу не справится, даже при ярком свете.
Гвендолен, моя младшая сестра, любительница гортензий, ненавидит подниматься сюда, но иногда ей приходится это делать. Гвен никогда не отпирает решетку, только металлическое узкое окошко снизу, куда проталкивает поднос с едой и сразу убегает. Она боится, и ее страх объясним и понятен. Я солгу, если скажу, что совершенно не боюсь того, кто живет за тремя дверями, в изолированной квадратной комнате, на чердаке с шумоизоляцией, индивидуальной системой вентиляции и водоснабжения, уплотненными стенами и наглухо заколоченными ставнями. Но мой страх носит печать смирения и обреченности. Я свыкся с этим тягостным и неумолимым чувством, которое появилось в жизни нашей семьи пятнадцать лет назад, прошлось ураганом, потрепало и вывернуло каждого. Кого-то с корнем, а нас с Гвен пощадило. Нам удалось выжить после крушения. Нам пришлось приспособиться к новым обстоятельствам, начинать с нуля, бороться с градом ударов и препятствий, не оглядываясь назад и не жалея себя.
Но иногда… Иногда воспоминания о давних светлых днях оказываются сильнее, только вместо радости несут в себе разрушительную и бесполезную ярость. Мы были счастливы когда-то. Каждый по-своему. Кто-то больше, кто-то меньше. Мы были безмятежны и без страха смотрели в будущее. Мы умели открыто смеяться, улыбаться миру и ничего не скрывать. Мы не испытывали стыд и ужас, чьими заложниками стали сейчас.
Он пришел в наш дом и разрушил все, во что мы верили, заставил нас бежать и жить в постоянном страхе, что кто-то узнает…. Нам пришлось забрать его с собой, чтобы сохранить тайну, сохранить то, что еще осталось от нас троих.
– Здравствуй, Дилан, – мой голос разрезает абсолютную тишину. В кромешной тьме его высокая фигура в углу почти неразличима. Он очень медленно оборачивается и выпускает из рук серую кошку, которая мягко приземлившись на четыре лапы, бросается мне в ноги и, громко мурлыча, трется мохнатым боком о штанины брюк.
Яркая вспышка света от настольной лампы – единственного источника освещения в квадратной зонированной коробке, рассекает густую черную тьму, из которой прорисовывается спартанская скудная обстановка с идеально-чистыми поверхностями, не видевшими пыли. Здесь нет ни малейших запахов, несмотря на наличие кошки и огромного количества книг, не умещающихся в двух встроенных шкафах, аккуратными стопочками сложенных на пол. Я не знаю, как он это делает, как ему удается сохранять стерильность в небольшом замкнутом пространстве.
– Шерри голодна, Оливер, – произносит ровный спокойный голос моего брата. Неподвижный равнодушный взгляд сосредоточен на моем лице, как две капли воды повторяющем его черты. До мельчайших деталей. Абсолютная копия. Это жуткое ощущение, все равно что смотреть в собственное искаженное отражение и пытаться отыскать несоответствие, безуспешно понять и объяснить причину дефекта.
Шерри издает хриплое мяуканье, привлекая мое внимание. Опустив голову, я смотрю в золотистые кошачьи глаза и, наклонившись, ласково чешу за ухом. Она мурлычет, ласкаясь о мои пальцы, тыкаясь носом в раскрытую ладонь.
– Она выглядит довольной, – негромко замечаю я. – Ты хорошо заботишься о Шерри, Дилан, – наши взгляды с братом снова встречаются, его отстранённый, бездонно-темный, и мой – внимательно изучающий. Он склоняет голову на бок, глядя на меня с нечитаемым потусторонним выражением. Его затянувшееся молчание давит на нервы, вызывая приступ зарождающейся паники. Дилан никогда не проявлял агрессии по отношению ко мне и Гвен, но я отлично знаю, насколько он опасен и на что способен.
– Ты дал мне слово, что тоже позаботишься о Шерри, – наконец подает голос Дилан и, как всегда, говорит четко, ровно, без запинки.
– Ты же не о кошке сейчас? – уточняю я, хотя и без дополнительных пояснений знаю ответ. – Я сделал всё, что было в моих силах, – с нажимом добавляю я.
– Не всё, Оливер, – бесстрастно возражает Дилан. Кошка лениво направляется к своему хозяину и ложится у его ног, блаженно прикрывая глаза. – Придумай что-нибудь еще, пока я не захотел поговорить с Гвендолен.
– Ты мне угрожаешь, Дилан? – напряженно спрашиваю я. Его лицо непроницаемо, как закрытая книга. Ни одной мысли, ни единой эмоции, он управляет своим безумием, держит в цепях с пудовыми замками, но мы оба знаем, что оно живет там, внутри, за стеклянным блеском его холодных мертвых глаз. За годы, прошедшие со дня появления Дилана в нашей жизни, с ним говорили только трое людей. В живых остался один я.
– Когда придешь вечером не забудь захватить кошачий корм, новые книги и машинное масло. Меня раздражает ржавый скрип дверей, – игнорируя мой вопрос, произносит брат и гасит свет. Комната мгновенно исчезает, погружаясь в кромешную тьму.
– Я не могу этого сделать! – хрипло бросаю я невидимой фигуре, притаившейся в непроглядной мгле, ощущая на себе взгляды двух пар глаз, хищно наблюдающих за каждым моим движением.