За воротами открылся низкий квадратный тоннель из скучного серого железобетона, освещенный лампами дневного света в решетчатых защитных колпаках, через равные промежутки укрепленными на стенах. Вдоль стен тянулись пучки силовых кабелей в черной изоляции; понизу, справа и слева, шли узкие пешеходные дорожки, поднятые на полметра над уровнем пола. Рельсы, один из которых находился под напряжением в пятьсот вольт, поблескивали на дне неглубокого желоба. Тоннель то шел под уклон, то полого карабкался вверх; один плавный поворот следовал за другим, справа и слева то и дело возникали забранные ржавыми решетками устья закрытых, неиспользуемых боковых ответвлений. Воздух был сухой и прохладный; где-то вдалеке гудела мощная вентиляция, и вдоль тоннеля тянуло неощутимым сквозь плотную резину защитного костюма ветерком.
Водитель, скучая, держался за рукоятку хода и равнодушно смотрел прямо перед собой на зеркально повторяющие друг друга повороты. Он привычно подавлял желание снять респиратор и закурить. Делу это повредить не могло никоим образом; видеонаблюдения в тоннеле тоже не было – по крайней мере, в этом, – и, не случись редкостного, фантастически маловероятного стечения несчастливых обстоятельств, о его мелком проступке никто никогда бы не узнал. Но даже незаряженное ружье раз в год стреляет, да и нарушения дисциплины и внутреннего распорядка – это как наркотик: стоит раз попробовать, и остановиться потом почти невозможно. Оставшись безнаказанным, мелкий проступок ведет к более серьезным нарушениям, а потом, независимо от того, насколько ты везуч, хитер и осторожен, неизбежно наступает расплата, которая на данном режимном объекте может оказаться куда более жестокой, чем выговор, разжалование или даже лишение свободы…
Подумав о расплате, водитель покосился на полосатые черно-желтые створки, скрывавшие груз. Вагонетка неторопливо катилась вперед, деликатно постукивая колесами по стыкам рельсов, под окрашенным в защитный цвет жестяным кожухом ровно гудел электромотор. Отблески ртутных ламп скользили по вороненому казеннику автомата и пластиковому щитку респиратора, убегая назад и снова возникая с механической размеренностью метронома.
Справа открылась ярко освещенная грузовая рампа, на которой суетились, перетаскивая какие-то плоские мешки, люди в серых рабочих комбинезонах. Стоящий у края рампы охранник с автоматом поперек живота сделал ленивый приветственный жест, и водитель вагонетки так же лениво приподнял руку в ответном приветствии. Освещенное пространство осталось позади, будто ножом обрезанное серой бетонной стеной со следами дощатой опалубки. Впереди был абсолютно прямой участок почти километровой длины, и водитель передвинул рычаг вперед еще на одно деление. Электромотор загудел громче, в его гуле появились характерные воющие нотки, и вагонетка ускорила ход.
Вскоре впереди замаячило квадратное устье тоннеля. Водитель сбавил обороты двигателя, движение замедлилось, и вагонетка с прежней солидной неторопливостью выкатилась в просторную рукотворную пещеру дока. Высокие своды, здесь уже не бетонные, а каменные, терялись в сумраке где-то над головой, так что человеку, не лишенному воображения, было бы легко представить, что никаких сводов нет, а там, наверху, находится затянутое плотными тучами ночное небо. Впрочем, человек, управлявший вагонеткой, ничего такого себе не представлял: под плотной резиной защитного комплекта на плечах у него были погоны старшего прапорщика, и чересчур развитое воображение не относилось к числу его недостатков. Старший прапорщик Палей точно знал, что над головой у него не небо, пусть себе и пасмурное, а многие десятки метров скальной породы. То есть понятно, что небо тоже где-то там, сверху, но отсюда его не видать, так что и думать о нем незачем. Тем более что Господь Бог тоже вряд ли способен разглядеть, что творится здесь, внизу, через такую толщу камня и железобетона. И пусть его: меньше знаешь – крепче спишь.
В длинном прямоугольном бассейне дока было пусто. Там тихонько плескалась в такт дыханию моря и поблескивала, отражая свет ртутных ламп, черная, как сырая нефть, вода. Вдоль причальной стенки с чугунными тумбами кнехтов прохаживался с автоматом поперек живота часовой. Широкий вертикальный блик, лежавший на плексигласовом забрале шлема, мешал разглядеть его лицо; впрочем, личного состава, если говорить об охране, здесь насчитывалось всего пятьдесят три человека, все знали друг друга в лицо и по именам, так что прапорщик спокойно помахал в ответ на приветственный кивок, точно зная, что здоровается с кем-то, кто ему хорошо знаком.
Рельсы узкоколейки снова нырнули в тоннель. За поворотом обнаружился еще один пост, где старшему прапорщику опять пришлось предъявить пропуск. Титаническая плита последних на этом пути ворот под привычную музыку электромоторов и стальных шестерен отъехала в сторону, вагонетка тронулась и снова остановилась, очутившись в квадратной, скупо освещенной камере с низким потолком. Ее передний буфер лязгнул об установленный на краю темного бездонного провала стальной отбойник, тормозные колодки застонали, намертво заблокировав колеса.
Когда ворота закрылись, а сирена смолкла, старший прапорщик Палей соскочил с платформы и хлопнул ладонью в резиновой рукавице по красной кнопке на пульте управления вагонеткой. Створки кузова начали медленно, словно нехотя, раскрываться. Прапорщик уже стоял у стены, его правая рука сжимала рукоять направленного на вагонетку автомата, а левая лежала на рычаге, открывавшем клапан вместительной емкости с боевым газом. Никаких сюрпризов прапорщик, как обычно, не ждал, но инструкция предписывала быть к ним готовым, и он был готов – настолько, насколько человек вообще может быть готов стать свидетелем крайне нежелательного чуда.
Чуда, как всегда, не произошло. Палей вернулся к вагонетке и нажал еще одну кнопку, уже не красную, а желтую, но тоже крупную, выпуклую, не слишком удобную для указательного пальца, зато вполне подходящую для ладони, кулака и даже автоматного приклада. Опять послышалось жужжание, тоненько запела гидравлика, и кузов вагонетки начал подниматься, опрокидываясь над зияющим неосвещенным провалом. Внутри него послышался шорох – сначала слабенький, одиночный, он множился и нарастал. Груз стронулся, пришел в движение, плотной массой скользя по стальному днищу, угол наклона которого медленно, но верно увеличивался. Под воздействием силы тяжести сплошная масса начала распадаться на составляющие, и вот, наконец, одна из них, сорвавшись с места, прокатилась по верху шевелящейся, будто ожившей груды, перевалилась через передний борт вагонетки и сорвалась вниз. Голое бледное тело с растопыренными руками и ногами мелькнуло в свете ламп и беззвучно кануло во мрак. Через долгие три секунды далеко внизу послышался всплеск, а вслед за первым телом уже падало второе, третье… Потом кузов принял почти вертикальное положение, и трупы сорвались в провал перепутанной, разваливающейся на лету кучей, заставив освободившуюся от груза вагонетку ощутимо подпрыгнуть. Снизу послышался тяжелый множественный плеск, разбудивший в узком колодце провала мрачное эхо. Потом оно заглохло, и в похоронной камере снова воцарилась тишина.
Старший прапорщик Палей, как обычно, ощутил острое желание приподнять край респиратора и плюнуть в провал, но, как всегда, сдержался: инструкция категорически запрещала снимать респиратор и защитный костюм до возвращения в расположение части и прохождения процедур дезинфекции и дезактивации. Опустив кузов вагонетки, он задействовал механизм открытия ворот и дал своему экипажу задний ход, держа наготове пропуск.
Глава 2
Утро было омрачено сразу двумя инцидентами, которые последовали друг за другом с почти той же роковой, раз и навсегда установленной неизбежностью, с какой за восходом солнца следует его закат.
Если не мудрствовать лукаво, дело получалось довольно простое, житейское. Неделю назад Борис Иванович Рублев был зван на день рождения к одной полузнакомой незамужней даме бальзаковского возраста, которая, судя по некоторым признакам, имела на него какие-то виды. Во всех остальных отношениях дама была вполне приятная – ни убавить ни прибавить, – благовидного предлога для отказа Рублеву придумать не удалось, обижать человека за здорово живешь не хотелось, так что приглашение пришлось принять. Конечно, Борис Иванович предполагал, что, не сумев отказаться от одного приглашения, может очутиться в сложной ситуации, когда придется искать повод отклонить другое, уже не столь простое и невинное. Но дело было сделано, и он решил, как в бою, действовать по обстановке. Недаром ведь поэты частенько сравнивают любовь с войной! Борис Рублев на собственном опыте не раз убеждался, что между этими двумя понятиями и впрямь много общего. Правда, с его точки зрения, различий было все-таки намного больше, и поэт, первым пустивший гулять по свету это сравнение, на войне, скорее всего, никогда не был…