– Да будет тебе! – пугливо покосившись на женщин – не слышали ли, – оборвал его Михаил Васильевич. Он потер ладонью замерзшее, уже начавшее неметь ухо. – Что ты все время каркаешь? То снял портупею и рассыпался, то кладбище, то крематорий… Рано тебе об этом думать!
– Об этом, Мишаня, думать никогда не рано, – возразил Камышев. – Думать и готовиться, чтоб, когда придет твой срок, долгов после тебя не осталось. Кому, скажи на милость, охота по чужим счетам платить? Тут со своими-то дай бог разобраться…
В этой реплике Михаилу Васильевичу почудился какой-то мрачный, чуть ли не зловещий подтекст, и он поспешил сменить тему.
– Уезжаешь, значит, – повторил он. – Жалко.
– А ты не жалей, – посоветовал Камышев. – Я ведь ненадолго – надо же, в самом деле, вещички собрать, квартиру, как положено, законсервировать, то да се… В общем, привести дела в порядок. Надеюсь, твое предложение еще в силе?
– Это насчет места в службе безопасности? – удивленно уточнил Горчаков. – Да ради бога, с дорогой душой! Просто мне казалось, что ты… Ну, в общем, что тебе это не нужно.
– Было не нужно, – согласился Николай Иванович, – а теперь вот понадобилось. Так что надоесть я тебе, Мойша, еще успею хуже горькой редьки. Так вот, чтоб не надоел, присмотри-ка ты мне, браток, по-родственному какую-никакую хибару. На дворцы не замахивайся, главное, чтоб над головой не капало, и чтоб речка недалеко… Сможешь?
– Да это не вопрос, не купим, так построим… А с чего это ты вдруг так резко передумал?
– Ничего не вдруг, – проворчал Камышев. – Говорю же: не люблю оставлять после себя неоплаченные счета. А в этом городе я кое-кому крепко задолжал. Я их, стервецов, обещал вывести на чистую воду, и выведу непременно!
– Кому это ты обещал? – уже начиная понимать, что дурное предчувствие его не обмануло, осторожно спросил Горчаков.
– Да этому вашему, как его… Фамилия у него еще такая дурацкая – не то Барачный, не то Замарайкин… Короче, вашему главному менту!
– Сарайкину?
– Во-во, Сарайкину. Такая отвратная рожа, тебе не передать! Так бы и хрястнул по ней кулаком, насилу сдержался, честное слово…
– Это ты зря, – снова покосившись на женщин и слегка понизив голос, произнес Михаил Васильевич.
– Чего зря – сдержался? Может, и зря. Но он же при исполнении был, а это, вроде, уже другая статья… Оно мне надо?
– Да нет, – нетерпеливо отмахнулся Горчаков и снова рассеянно потер мерзнущее ухо. – Заелся ты с ним напрасно, вот что я тебе скажу. Злопамятный он. И подлый. А в этом городе без его ведома и лист с дерева не упадет.
– Вот я и говорю: знает ведь, огрызок, наверняка знает, кто меня по кочерыжке отоварил! Знает и молчит, и мер никаких принимать не собирается. Стало быть, менты у вас – у нас, то есть, – с бандитами заодно. А меня такое положение вещей, извини, не устраивает. Сроду я бандюкам не кланялся! Наоборот, это они передо мной носом в землю ложились – которые живые, а которые так… Да ты не дрейфь, Мишаня! Я им не кто попало, меня голыми руками не возьмешь! Подключу своих ребят с Лубянки, они эту местную шайку-лейку в два счета мехом внутрь вывернут! Или я их, или они меня – другого не дано, не умею я по-другому. Это ведь мой родной город, мне здесь жить и работать, и с этим вашим Сарайкиным мне тут уже тесно. Не уживемся мы с ним, да и ни к чему это – с оборотнем в погонах уживаться. Оборотню серебряная пуля полагается, и я ему ее отолью, можешь не сомневаться.
Михаил Васильевич вздохнул. Звучало все это довольно заманчиво – как, впрочем, и любая хорошая сказка о добрых волшебниках и благородных, непобедимых рыцарях. А с другой стороны, почему обязательно сказка? Сарайкин и ему подобные живут припеваючи ровно до тех пор, пока все шито-крыто. Но рано или поздно они зарываются, как тот печально известный директор дорожно-строительного управления, который с первого и до последнего дня своего директорства занимался исключительно продажей налево имущества вверенного ему предприятия. И все было тихо, пока рабочие не обратились в прокуратуру – не по поводу бесследно исчезающей с территории базы техники, нет, а из-за полугодовой задержки зарплаты. Тут-то шило и вылезло из мешка, тут-то все и сели – и предприимчивый директор, и те, кто его покрывал. Потому что центральная власть должна время от времени предпринимать какие-то решительные шаги для поддержания своего авторитета, должна доказывать, что действительно заботится о народе и неустанно трудится во имя построения демократического, правового государства. А за Сарайкиным и иже с ним числится столько, что хватит на три громких, на всю страну, показательных коррупционных процесса. И генерал ФСБ с прочными дружескими связями на Лубянке – как раз тот человек, который хотя бы теоретически способен обратить внимание Москвы на давно торчащее из здешней провинциальной котомки шило.
Так что, очень может статься, угрозы шурина в адрес подполковника Сарайкина – не простое сотрясение воздуха. Может, эта сказка и впрямь когда-нибудь станет былью. Хорошо бы, кабы так! Сарайкин этот, действительно, отвратный тип, и дышать в городе без него, несомненно, станет легче. Ведь невозможно же! Да, привыкли, приспособились, но, если вдуматься – невозможно! Ни жить невозможно, ни работать, скоро этим упырям за каждый глоток воздуха платить придется…
И как славно, в самом-то деле, будет иметь при себе начальником службы безопасности такого человека, как Николай! Мимо него муха не пролетит, и положиться на него можно, как на себя самого, целиком и полностью. Сейчас это было бы особенно кстати, вокруг завода уже некоторое время идет какая-то глухая возня, а тут еще этот секретный заказ Минобороны – и без Сарайкина голова кругом, а он, как назойливая муха, так и вьется вокруг… Да нет, не как муха – как черный ворон из той старой казачьей песни. Так что, если бы Николай сдержал слово и вернулся, чтобы скрутить подполковника в бараний рог и возглавить службу безопасности фирмы, это и впрямь было бы славно. Эх, если бы да кабы…
Камышев, наконец, заметил, как он энергично трет то одно, то другое ухо, покосился на зябко переминающихся на крыльце женщин – и холодно, и уйти, не попрощавшись, нельзя, – и сказал:
– Ладно, ребятушки, пора и честь знать, пока вы тут всем скопом в эскимо не превратились. Спасибо за хлеб-соль, пора мне – дорога неблизкая, а темнеет нынче рано.
Проводив его, семья Горчаковых вернулась в дом. На кухне, подавая обед, Валентина всплеснула руками: сверток с приготовленными брату в дорогу бутербродами и термос с его любимым, настоянным на лесных травах чаем так и остались лежать на подоконнике. Она схватилась за телефон, но Михаил Васильевич ее остановил: возвращаться – плохая примета, а удача шурину сейчас явно была нужнее, чем бутерброды с копченой колбасой.
Бутербродов и термоса он хватился почти сразу, примерно на половине кружного, через весь город, пути к «новому» автомобильному мосту. Возвращаться за ними, естественно, не стал: и примета плохая, и вообще – бутерброды ведь, всего-то навсего, а не портмоне с документами!
Как всякий опытный солдат, генерал Камышев мог не есть по несколько дней кряду, но, когда позволяли обстоятельства, питаться предпочитал регулярно и плотно, свято соблюдая старое солдатское правило, согласно которому основой любого мероприятия является полный желудок. Посему, углядев справа от дороги вывеску продуктового магазина, он притормозил и с ходу, как клинок в пузо арабского наемника, вогнал покрытый белесыми разводами соли внедорожник в изъезженный колесами, основательно смерзшийся сугроб перед крыльцом.
Выбор продуктов в магазине был не ахти, и Николаю Ивановичу при всей его непривередливости пришлось-таки поломать голову, составляя свое походное меню. Пока он этим занимался, набежавшая откуда-то ребятня затеяла вокруг его машины игру в снежки. Поскольку на улице было без малого минус двадцать, снег лепился плохо – вернее сказать, вообще никак не лепился, – и пацаны использовали в качестве метательных снарядов смерзшиеся комья, один из которых на глазах у Камышева с тупым лязгом отскочил от крыла джипа. Николай Иванович побросал в корзинку первое, что подвернулось под руку, и заторопился к кассе. Он не предъявлял завышенных требований к внешнему виду своего авто и не хватался за сердце при виде царапины на бампере: машина должна ездить, все остальное – просто пыль в глаза. Но перспектива лишиться ветрового – да пусть себе бокового или даже заднего, хрен редьки не слаще – стекла и проехать семьсот верст с ветерком по двадцатиградусному морозу ему, мягко говоря, не улыбалась. Тем более что ребятня, если приглядеться, была не такая уж и ребятня – подростки в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, вполне способные при удачном попадании превратить эту предполагаемую перспективу в суровую реальность. Вот тогда-то точно придется возвращаться к сестре и сидеть у них с Мойшей на шее, пока местные левши и кулибины не вставят разбитое стекло…