Афанасьев обратил ко мне лицо, изрезанное глубокими морщинами на выдубленной непогодой коже, красной от постоянного пребывания на открытом воздухе. С таким лицом, носящим неистребимое арестантское клеймо, налагаемое неволей, и грубыми от извечного общения с лопатой руками он смахивал на пожилого рабочего, но никак не на кабинетного книжного червя, которым мог представляться по научным трудам и каким должен был стать к защите докторской диссертации. Но стал он археологом-авантюристом, реликтовым представителем ученых энтузиастов первой половины девятнадцатого века, когда профессорам древней истории приходилось месяцами жить в палатке, днем копать, а ночью отстреливаться от диких туземцев. Недавно ему исполнилось сорок девять, но волосы совсем побелели – то ли выгорели на солнце, то ли поседели от переживаний. Работа такая.
– Отлично, – он встал и положил в карман пистолет. – Пойдем глянем, что у нас там.
Я схватил рюкзак с инструментом, и мы пошагали к раскопу. Мужики отодвинули плиту и теперь покуривали на краю траншеи, обмениваясь короткими репликами. Валера с Женей осветили фонарями склеп и высматривали таящиеся в нем сокровища.
– Отлично, – повторил Афанасьев, также заглянув вниз. Он посмотрел на часы. – Пять сорок две. До восьми время есть.
За два с половиной часа, пока солнце не прогреет воздух до уровня приличной сауны, мы могли нормально работать. Чтобы поддержать легенду о трупных ядах и не набраться пыли, надели респираторы, перчатки и чулки из комплекта химической защиты. Под уважительными взглядами «торпед» и рабочих мы спустились в могильник и стали просеивать прах, выбирая из него твердые частицы, почти всегда оказывающиеся золотыми. Захоронение было довольно примитивным, однокамерным. Останки, скорченный костяк, а вокруг – довольно богатые украшения: кольцо, бляшки, нагрудная пластина, поясные накладки, серебряная рукоять плети и две уздечные пронизки – все как полагается знатному воину. На груди – следы пергаментного свитка, вероятно Коран, в изножье – серебряный сосуд. В изголовье Афанасьев нашел ларец.
– В мешок, – скомандовал он. – Потом разберемся.
Поначалу я кожей чувствовал, как нас пожирают взглядом охранники, но потом увлекся, и мир сузился до размеров раскопа. Мы вылизывали могилу до половины восьмого. Уже рассвело и фонари были потушены. Наконец, Петрович поднялся с колен, обвел периметр цепким и порядком отрешенным, будто в себя смотрел, взглядом и вздохнул:
– Больше здесь искать нечего. Пойдем считать черепки.
Черепков у нас, конечно, не было, но малопри ятные воспоминания о камеральной обработке кусочков обожженной глины остаются на всю жизнь. Не знаю, когда последний раз Афанасьев видел таз с фрагментами гончарной керамики, лично я – на пятом курсе универа. За время учебы я наковырялся с ними до тошноты и больше такой возни не хотел. Поэтому и стал копать исключительно для себя, а не для науки. Мышиная карьера музейного работника с ростом от младшего научного сотрудника до старшего перестала меня прельщать уже в десятом классе, а практика на истфаке выработала к ней резко отрицательное отношение.
В палатке мы содрали химзащиту и разложили на столе найденные сокровища. Охранники согнали мужиков к их тенту и стали готовить завтрак. Часам к десяти должен был подъехать «КамАЗ», привезти воду. Словом, начиналась дневка.
– Итак, что у нас тут? – деловито произнес Петрович, очистив от пыли массивный ларец.
Он поднял крышку. В палатке тягуче и приторно запахло восточными благовониями. Мы вдохнули древний воздух и с пониманием переглянулись. В ларце лежали золотой перстень, наручный браслет, также из золота, с мелкими рубинами, и кривой кинжал в почерневших серебряных ножнах, с серебряной рукоятью, инкрустированной золотой нитью. В перстне находился большой, плоский, чистейшей воды изумруд.