– В 1910 году, 7 ноября по старому стилю, Лев Николаевич Толстой умер на станции Астапово, находившейся на Рязано-Уральской ветке. Его смерть взволновала общество. Начались сходки молодежи против смертной казни. 9 и 10 ноября Хамовнический переулок был оцеплен полицейскими нарядами и никого туда не пропускали. В эти дни размышляли над тем, как увековечить память писателя. Гласный Московской городской думы Шамин предложил назвать Хамовнический или один из примыкающих к нему переулков именем Льва Николаевича Толстого, открыть мужское и женское училища его имени и устроить в Москве литературный музей. Старший сын Толстого Сергей Львович был готов уступить городу Хамовническое имение, предоставляя городскому управлению определить его стоимость. 9 сентября 1911 года состоялось историческое заседание Московской городской думы, и было принято решение о покупке этой усадьбы. Из 76 человек проголосовали против только 11. Надо отдать должное городской управе: она приняла все меры к охране усадьбы. С декабря 1911 года на усадьбе проживали пять служителей для наблюдения за домом, были заведены пожарочасы и устроены сигнальные звонки. Доступ во двор посторонним запрещался. Требовалось специальное разрешение управы. В феврале 1912 года было решено устроить музей в Хамовниках. Также было принято решение снести старый, ветхий дом, а на его месте возвести новое каменное здание. Нетронутыми планировалось оставить кабинет и рабочую-уборную комнату писателя, в остальных помещениях предполагали развернуть коллекции музея и открыть библиотеку-читальню. 23 апреля 1912 года в усадьбе состоялся прощальный ужин семьи Толстых, и с этого момента началась новая веха в истории «Хамовников».
– А что с перестройкой? Все разрушили и по новой построили, да? – уточнил парень с таким выражением лица, словно раздумывал, а не взяться ли самому за этот заманчивый проект.
– Вы архитектор? – в ответ дружелюбно улыбнулся Тихий.
– Как вы узнали? – парень оторопел от удивления.
– Интуиция… – словно и сам не понимая, как догадался, многозначительно ответил Тихий. – Нет. Тогда дом от перестройки спасла Первая мировая война. Все ремонты были позабыты. В усадьбе проживал дворник Зайцев со своей семьей. В большом сарае были устроены склады школьной мебели и учебных пособий и даже склад бочек с цементом. Сам дом пустовал. Зайцев обосновался в сторожке. В кухне жил дворник Иван, а во флигеле столяр Кузьмичев с семьей. Двор и дорожки поддерживались в прежнем состоянии: их очищали от травы и посыпали песком. Из колодца в саду продолжали брать воду. После Октябрьской революции в доме был организован детский сад. Нижний этаж дома был занят столами, скамьями, шкафами, а верхний оставался закрытым для доступа. Детский сад просуществовал несколько месяцев, и больше дом никто не занимал. Может быть, кто-нибудь догадывается почему?
Тихий забегал глазами по лицам, желая отыскать на них хоть какое-то выражение задумчивости. Это был еще один из его излюбленных тактических приемов: не рассказывать все полностью, а попытаться разбудить мышление слушателей. И если кто-то отвечал верно, Тихий искренне радовался, как будто он получил Нобелевскую премию за какое-нибудь важное открытие. Но лица были сонными, на некоторых и вовсе едва читался интеллект. Кто-то зевал, кто-то безостановочно болтал с самого начала экскурсии, кто-то, кажется, только и искал повода улизнуть.
«Наверно, я задал слишком сложный вопрос», – подумал Тихий, как думал всякий раз, не желая расстраиваться и признаваться себе в том, что затея не удалась, а с треском провалилась, потому что современный школьник скорее готов поразить вас обилием нецензурной лексики, набором хамских привычек, чем щегольнуть знанием истории и ее персоналий, тех людей, благодаря или вопреки которым наша современность такова, какова есть.
– Все дело в том, что заведующим Толстовским музеем была получена «Охранная грамота» для дома от Народного комиссариата по просвещению. Что же касается переустройства музея, молодой человек… – Тихий отыскал глазами молодого человека, словно желая убедиться, что тот еще не удрал на свежий воздух, как уже успели сделать некоторые, чтобы перекурить на крыльце усадьбы и, поплевав под ноги, выразить свое почтение к «Хамовникам» в частности и ко всем музеям и культуре в общем. Но молодой человек никуда не удрал, а смотрел на Тихого с любопытством, так что тот даже застыдился своих мыслей. – Особой комиссией по делам музеев в январе 1920 года усадьба Толстого была признана непригодной для размещения здесь музея. По распоряжению Ленина были составлены планы дома, сада и надворных построек. На планах все было отмечено так, как и при жизни Льва Николаевича. Осенью того же года вокруг усадьбы был воздвигнут цементный забор. Отремонтировали снаружи и дом. А в 1921 году начали реставрировать и сами комнаты. Реставрация была проведена при участии Татьяны Львовны Толстой…
Тихий был словно воплощением истории «Хамовников», иногда он и сам себе поражался, насколько быстро и уверенно отвечает на вопросы, не успевая даже призадуматься. Экскурсанты удивлялись не меньше. Тихий походил на любознательного школьника, помимо одного урока выучившего наперед целую школьную программу. Он не путался в датах, цифрах и именах, вспоминал интересные подробности, и можно было подумать, что он сам жил здесь вместе с Толстыми в то время, а теперь просто пересказывает то, что происходило при его участии и перед его глазами. Но все было проще. Он просто любил писателя Толстого и все, что с ним связано. Будь он всего лишь увлечен, зашел бы в библиотеку, полистал общедоступные книги, почитал, удовлетворил свой интерес и поехал бы, как жена советовала, на рынок джинсами из Китая или из Турции торговать. Но в том-то и загвоздка, что не хотел Тихий торговать и не мог удовлетворить свой интерес общедоступными книгами. Постоянно выискивая что-то новое, зайдет, бывало, в библиотеку и примется за чтение какой-нибудь редкой книги.
Тихий набрал побольше воздуха в легкие и заговорил с тревогой в голосе, словно предупреждал всех о том, что в ближайшем будущем это событие может повториться.
– В 12 часов дня 28 января 1927 года в музей-усадьбу, в котором вы имеете честь находиться, вошел неизвестный гражданин, который быстро взбежал по парадной лестнице на второй этаж, пробежал зал с длинным полутемным коридором и очутился в кабинете Толстого. Там он вытащил из кармана бутылку с легковоспламеняющейся жидкостью…
У некоторых особо впечатлительных слушателей загорелись глаза, словно они и сами были бы не прочь повторить аналогичный «подвиг», только бы выпустили их отсюда поскорей.
– Сотрудница музея хватала его за руки, пыталась оттащить от стола, но незнакомец успел чиркнуть спичкой, и на столе вспыхнуло пламя. Тогда она бросилась вниз поднимать тревогу, но поджигатель догнал ее и, свалив ударом в спину, выбежал во двор, а затем и на улицу. К счастью, пожар, не успев разгореться, был потушен. Сгорело несколько старых газет и часть рукописи Толстого «Рабство нашего времени». Поджигатель оказался душевнобольным, еще до «Хамовников» он пытался поджечь несколько московских музеев. К счастью, он так и не сумел повторить подвиг Герострата…
За рабочий день Тихий порядком устал. Наспех пообедав взятым из дома бутербродом и запив его горячим чаем из термоса, он, не успев толком передохнуть, вновь явился к экскурсантам. Множество новых лиц. Даже группа туристов из Великобритании. Тихому стало как-то неудобно, что за все это время он так и не выучил английский язык, который бы ему сейчас очень пригодился. А как было бы здорово, если бы Тихий с оксфордским произношением рассказывал о своем любимом писателе чопорным англичанам, выражая все свои чувства и мысли на их языке, да так, чтобы они смогли почувствовать и понять то же, что и он. Но пришлось говорить с переводчиком, что несколько смазало общую картину. Тихий нервничал, потому что не знал, как переводчик переведет то или иное слово. Он смотрел на переводчика так пристально, словно требовал от него отчета за каждое использованное слово. Переводчик вел себя невозмутимо и говорил с такой небрежностью, словно речь шла об обеденном меню, а не о жизни Толстого. По крайней мере, именно так воспринимал его Тихий, он даже раз не удержался и попросил сказать переводчика по-другому. Тот удивленно пожал плечами, но все-таки исполнил просьбу, однако Тихий все равно мучился, не в силах прочесть на невозмутимых лицах англичан, пришлась ли его фраза им по душе. Он всеми силами старался говорить так, чтобы его речь была доступной, но в то же время не примитивной и упрощенной. Тихий хотел привлечь внимание экскурсантов, быть с ними искренним и рассказывать так, будто бы все они пришли в гости к лучшему другу, который недавно вернулся с дивных островов и знает много чудесных историй, недоступных самому шустрому журналисту.