Инструктор. Первый класс - Воронин Андрей

Андрей Воронин

Инструктор. Первый класс

© Подготовка и оформление. Харвест, 2009

Глава 1

Воскресенье выдалось сырым, пасмурным и относительно теплым – прибитый снаружи к гнилой оконной раме старенький термометр показывал четыре градуса выше нуля, а то, что синоптики скромно именовали туманом, более всего напоминало облако, уставшее без цели и смысла мотаться над центральными областями России. Переменная облачность, наблюдавшаяся над городом Песковом накануне, в субботу, в воскресенье уже представлялась некоторым его обитателям не то сном, не то досужим вымыслом охочих до беспардонного вранья синоптиков, а прошедшее лето вспоминалось с трудом, и воспоминания эти выглядели не более правдоподобными, чем дошедшие до наших дней мифы Древней Эллады.

К вечеру, однако, погода переменилась. В сумерках, которые в это время года наступают рано и длятся совсем недолго, сырой воздух был таким же неподвижным и мутным, но в темноте тучи незаметно ушли в неизвестном направлении, туман рассеялся, и в небе, на которое никто не удосужился взглянуть, засверкали крупные звезды. Из-за покосившихся черных заборов в частном секторе (который, к слову, составлял девяносто процентов жилого фонда города Пескова) с самого утра начали выползать клубы белого горького дыма – хозяева, пользуясь погожим деньком, жгли опавшую листву.

Вдыхая этот горький осенний запах под натужный скрип педалей своего дышащего на ладан дамского велосипеда, Клим Зиновьевич Голубев неожиданно для себя вспомнил, что именно в такой погожий осенний денек двадцать лет назад они с Мариной решили пожениться. Небо в тот день было таким же голубым, и прозрачный воздух так же пах горечью сжигаемых листьев. Точно так же золотились полуоблетевшие липы на единственном в городе бульваре, так же пламенели поредевшие кроны старых кленов на церковном погосте и шуршала под ногами опавшая листва. Они шли взявшись за руки, и казалось, нет ничего прекраснее этого прикосновения теплой и нежной девичьей ладони с трогательно тонкими пальчиками. И еще казалось, что нахлынувшее счастье будет вечным, что бы ни случилось, как бы ни повернулась жизнь.

С трудом крутя несмазанные педали, Клим Зиновьевич горько усмехнулся. Молодым людям свойственно думать, что они – единственные в своем роде, отличные от всех прочих представителей рода людского, что чувства, которые испытывает влюбленный юноша, не испытывал до него ни один человек и дальнейшая судьба подхваченного вихрем гормональной бури сопляка, естественно, не имеет ничего общего с серым будничным прозябанием, из которого состоит жизнь старших поколений.

Но годы идут, и в один далеко не прекрасный день ты вдруг обнаруживаешь, что волосы на голове поредели, зубы испортились, блеск в глазах потускнел, а сияющие перспективы подернулись туманной дымкой и растаяли, как мираж. Юношеские мечты вспоминаются смутно, с печальной улыбкой, а между тобой нынешним и тем пьяным от счастья юнцом, каким ты был когда-то, пролегла топкая трясина однообразно серых будней, и нет ни возможности, ни, что страшнее, желания проделать этот путь в обратном направлении. А впереди уже сгущается мрак; идти туда не хочется, но река времени неумолимо и безостановочно несет тебя к неизбежному концу…

С этого дня начинается постепенное прозрение. Сначала ты обнаруживаешь, что не нужен обществу, стране, государству – словом, внешнему миру, который превосходно обойдется без тебя и даже не заметит твоего исчезновения. Потом оказывается, что ты неинтересен тем, кого по наивности считал своими друзьями; еще какое-то (как правило, очень недолгое) время спустя выясняется, что ты точно так же неинтересен собственной семье, после чего становится ясно, что и самому себе ты не нужен и неинтересен.

Большинство людей устроено настолько примитивно, что им такие мысли даже не приходят в голову. Они живут сегодняшним днем – мучаются, как бессловесные животные, от многочисленных болячек, тупо радуются, когда удается набить брюхо или перекричать соседа, и топят в алкоголе даже ту слабенькую искру разума, которой наградила их мать-природа в лице самодовольных родителей.

Клим Зиновьевич Голубев был не таков. В свои сорок два года он представлял собой типичный образец состоявшегося неудачника, но винил в этом не себя, а обстоятельства, а паче того – окружающих.

Учась в химико-технологическом, он мечтал об аспирантуре, которая позволила бы ему остаться в Москве и сделать блестящую карьеру исследователя или, на худой конец, администратора. Учился он не хуже остальных и, как ему казалось, имел все шансы на успех. Но вокруг всегда было навалом преподавателей-взяточников и их любимчиков – проныр, лизоблюдов, стукачей с московской пропиской, которые спали и видели, как бы им подсидеть Клима Голубева и отправить его прозябать обратно в провинцию. Он потерпел поражение, а его недруги преуспели, и то обстоятельство, что недругов своих он придумал сам, и притом намного позднее, когда пытался разобраться в причинах своей неудачи, ничего не меняло в нынешнем отношении Клима Зиновьевича к тогдашнему периоду своей жизни.

Получив распределение на один из гигантов химической промышленности, он стиснул зубы и стал работать, мечтая сделать карьеру на производстве – через посты мастера, начальника смены и начальника цеха к директорскому, а в перспективе, может статься, и к министерскому креслу. До начальника смены он кое-как дорос, но потом в цеху случилась авария, в которой обвинили – естественно, несправедливо – его, и Клим Зиновьевич глазом моргнуть не успел, как вновь очутился на собачьей должности сменного мастера цеха без видимых перспектив карьерного роста. Некоторые считали, что ему повезло – дескать, мог бы загреметь в простые работяги, а то и за колючую проволоку, – но Клим Голубев так не считал. Он был из тех людей, которые просто не способны признать свою вину в чем бы то ни было.

Уволившись с завода, он вернулся в родной Песков и поселился в старом родительском доме, перебиваясь случайными заработками в ожидании счастливого случая, что вознесет его на сверкающие высоты, которых он достоин. Химик-технолог – не самая востребованная специальность в городишке с населением в двадцать пять тысяч человек, вся промышленность которого состоит из ремонтно-механических мастерских, хлебо- и молокозавода да дышащего на ладан заводика плодово-ягодных вин. В течение десяти лет Клим Зиновьевич поочередно преподавал химию во всех пяти школах родного города. К тому времени, как администрация последней из них, отчаявшись добиться толку, рассталась с Климом Голубевым, его жена Марина уже давно перестала верить в блестящее будущее супруга и все разговоры на эту тему пресекала однообразно-ворчливой репликой: «Ну, понес…» Дочь, когда чуточку подросла, решительно приняла сторону матери, и теперь они выступали единым фронтом – всегда против Клима Зиновьевича и никогда за.

Крутя тугие педали и с ненужной силой стискивая обтянутые потрескавшейся резиной рукоятки ржавого руля, Клим Зиновьевич Голубев ехал на работу. Горькие мысли привычно глодали изъеденное обидами нутро, и даже нежданно погожий, солнечный денек не радовал, а, напротив, усугублял его дурное настроение: выходные были испорчены ненастьем, из-за которого ему пришлось сидеть дома, в компании злобно ворчащей жены и пренебрежительно фыркающей шестнадцатилетней дочери, зато в понедельник, который ему предстояло провести в сыром, продуваемом злыми сквозняками цеху, где не было ни одного окна, погода выдалась просто загляденье. Как будто нарочно, ей-богу! И что за доля у Клима Зиновьевича? Даже природа и та против него…

Он с натугой преодолел длинный подъем, миновал огороженный старым кирпичным забором Свято-Никольский храм, на паперти которого, как всегда, было черным-черно от набожных старух, прокатился, мелко дребезжа расхлябанным звонком, мимо двухэтажного особнячка музыкальной школы и свернул направо, в тенистый переулок. Переулок носил гордое имя Розы Люксембург, которое вряд ли что-то говорило обитателям притаившихся в глубине заросших замшелой сиренью и могучей крапивой палисадников. В отличие от них, Клим Зиновьевич знал, кто она такая и чем прославилась, и это знание служило ему дополнительным поводом для раздражения: Голубев вовсе не считал Розу Люксембург достойной того, чтобы ее имя было увековечено в названиях тысяч улиц и переулков, а также заводов и фабрик, разбросанных по бескрайним просторам бывшего Советского Союза.