Герой Севера
Смерти как полного уничтожения нет. В каждом из нас таятся тысячи прожитых и непрожитых жизней. Надо лишь иметь веру и смелость увидеть в своей одинокой волне движение океана вечности. И тогда мы прозрим глубинную нашу суть, найдем смутно видную цель и поймем всегда ускользающий смысл…
Мое знакомство с этой рукописью произошло жарким летом 198… года, когда я был аспирантом Института всеобщей истории. В отличие от многих отпускников, бежавших из каменных джунглей Москвы на дачные участки или морские пляжи, я не уехал в родной город, где в зелени парка над великой рекой мне было так хорошо гулять и думать. Две причины побудили меня отказаться от возвращения домой. Во-первых, я с тоской представил, как буду выслушивать жалобы матери на ушедшего от нас отца, привычно изумляться фронтовым историям деда, ходившего в разведку за «языками», и наставлять младшего брата, которому не терпелось перед армией стать мужчиной. Во-вторых, я не хотел потерять найденную по случаю подработку, скромные доходы от которой дополняли аспирантскую стипендию и позволяли мне сводить концы с концами в столичной жизни, полной соблазнов для молодых провинциалов.
Вот уже месяц я носил звание «стрелка-контролера» вневедомственной охраны одного из районов Москвы. На деле же работал вахтером в закрытых на лето техникумах, малолюдных складских помещениях или неприметных учреждениях. Все мои труды состояли в том, чтобы день просидеть или ночь продержаться. После смены, за которую платили 5 советских рублей, меня сменял другой «стрелок». Чаще других приходила Эльвира Филипповна – дородная дама с обиженным лицом и туманным прошлым, которая начинала разговор с доверительного признания, что она происходит из польской дворянской семьи, а заканчивала неизменной просьбой одолжить ей червонец до получки. Настырнее нее был только наш бригадир Алексей Германович, называвший себя «морским волком на пенсии». Он любил приходить к подчиненным с проверкой в самое неожиданное для них время, и, дымя в лицо «Беломором», распекать тех, кого не сразу находил на своем посту. На жалкий лепет оправданья бригадир отвечал полной понимания людских слабостей улыбкой: плавали – знаем.
Однажды в июльский субботний вечер я дежурил, лежа на диване в одной конторе, и грезил о том времени, когда обзаведусь кандидатской степенью, зарплатой доцента и женой-красавицей. Находясь в сладком дурмане, я вдруг вспомнил, что забыл поздравить с днем рождения Вячеслава Несторовича, под руководством которого второй год корпел над диссертацией о переселении племени ютов в Британию. Зная мнительный характер шефа, я спешно набрал его номер, уповая на то, что он скрывается от жары на подмосковной даче, недоступной для телефонных звонков. Вопреки моим заботам о его здоровье, на другом конце линии мне ответил знакомый глуховатый голос. Сухо поблагодарив за поспешные слова запоздалого поздравления, наставник тут же занялся моим воспитанием. «Что вы себе позволяете, – раздраженно бросил он, – не выходя на связь со своим научным руководителем? У меня для вас есть задание, которое вы должны выполнить со всей ответственностью». И не терпящим возражения тоном шеф потребовал, чтобы завтра в 10 утра я был у него на квартире.
На другой день я едва не проехал нужную остановку, заглядевшись на светловолосую девушку в алой блузке и синей юбке, талию которой охватывал модный в том сезоне пояс из желтых металлических колец. Со вздохом проводив ее взглядом, я поспешил к подъезду новой «высотки», в которой Вячеслав Несторович проживал со своей третьей женой на Юго-западе Москвы. Поднявшись на идущем с натугой лифте, я позвонил в указанную мне квартиру, и дверь открыла женщина в домашнем халате. Супруга моего шефа была дамой средних лет, с еще красивым, но уже утомленным жизнью лицом, которая не сразу поняла, кто я такой и зачем пришел. Разрешив с моей помощью этот вопрос, она громко произнесла: «Вячик, это к тебе!», – и неясно указав мне путь, скрылась в ванной комнате. Я минуту постоял в раздумьях, пока не услышал оклик шефа, который расслабленно-повелительным голосом призывал меня к себе. Когда я вошел в его кабинет, мне открылась незабываемая картина.
В центре комнаты, в окружении шкафов и стеллажей, полных книг, журналов и папок, на кресле восседал Вячеслав Несторович с высокой думой на челе и мокрым полотенцем в руке. Мой руководитель был еще нестарый человек, с мускулистым телом и волевым лицом, мужественность которого скрадывали роговые очки с толстыми стеклами и зачес длинной жидкой пряди на раннюю плешь. Душу Вячеслава Несторовича раздирало противоречие между честолюбивым стремлением оставить след в мировой науке и необоримым влечением к крепким напиткам, отчего на его лице застыло выражение тоскливого беспокойства. Как двуликий Янус он мог быть и душой компании, умевшей очаровать смелостью суждений молодых сотрудниц и студентов старших курсов, и склочным субъектом, который ввязывался в пустые ссоры с коллегами и по мелочам тиранил своих аспирантов. Но историк он был от Бога, и если бы пагубная склонность не помешала ему закончить многолетний труд по эволюции общины у рипуарских франков, он стал бы если не академиком, то членкором.
При виде меня шеф отбросил полотенце в сторону и заговорил властным и тихим голосом, по привычке закинув руку за голову:
– Я вызвал вас, чтобы сообщить приятное известие. Из отдела редких книг Ленинской библиотеки нам доставили артефакт – латинскую рукопись неизвестного автора. В сопроводительном письме сказано, что она была найдена в 45-м чуть ли не в личной библиотеке Розенберга. 40 лет у архивистов не доходили до нее руки, пока не было принято решение вернуть ее с прочими раритетами в ГДР. Только тут музейные работники спохватились, что рукопись не проходила исторической экспертизы, и переслали ее копию в наш институт. Руководство могло направить ее Гуревичу, однако доверие было оказано мне. Я пробежал глазами рукопись, но события, описанные в ней, довольно темны и далеки от моих интересов. Между тем часть их происходила в Ютландии. Поэтому я вспомнил о вас, ведь вы изучаете ютов, да и латынью владеете недурно. Займитесь переводом и, чем черт не шутит, может эта летопись будет посильнее, чем «Gesta Danorum»1, хотя, на первый взгляд, она кажется исторической подделкой. Сроку вам дается полтора месяца, и чтобы не позже 25 августа у меня были перевод и ваши выводы!
С этими словами наставник вручил мне пухлую папку с бумагами и царственным мановением руки послал выполнять оброк.
Так в моей жизни появилась эта летопись, которая первый раз предстала в виде изрядной стопки «ксерокопий», как мы тогда называли любую продукцию копировально-множительной техники. Качество копий страниц оказалось невысоким, и, чтобы разобрать отдельные буквы и слова, мне приходилось вооружаться лупой, но в целом рукопись была в состоянии, доступном для чтения и понимания. Обложившись словарями, одолженными у Вячеслава Несторовича, я принялся за работу. Хвала Светлане Алексеевне, преподавателю латыни на нашем историческом факультете, язык Цезаря и Вергилия я знал прилично. Ведь я был одним из немногих, кто удостоился оценки «хорошо» от этой строгой дамы, у которой сдать экзамен с первой попытки среди студентов считалось большой удачей, а получить «отлично» – ненаучной фантастикой. Я сначала делал черновой перевод, а затем переписывал его набело, выбрав образцом для подражания исландские саги, сборник которых имелся в моей библиотеке в общежитии.
Не скажу, что рукопись сразу увлекла меня. Люди в ее начале уходили быстрее, чем я запоминал их имена. Отталкивали грубость и жестокость нравов, а также логика поведения, присущая средневековым варварам, но нелепая для современного человека. Более же всего раздражали комментарии неизвестного автора, который порой едко высмеивал все им написанное. Но постепенно я проникся его историей, овеянной романтикой «прекрасного и яростного» мира, который вблизи выглядел более яростным, чем прекрасным. Нечего и говорить, что перевод отнимал у меня много времени, и я трудился над ним не только в общежитии, но и на новой работе. К моему удивлению, члены вольного братства стрелков отнеслись к моему занятию с интересом и даже почтением. Алексей Германович, уважительно взирая на листы, испещренные латиницей, и отгоняя от меня дым своей папиросы, предрек, что за их перевод начислят хорошую премию, с которой мне следует «проставиться». А Эльвира Филипповна даже перестала просить у меня деньги, очевидно, полагая, что в скором времени я достойно вознагражу благородную женщину, которую лишь нужда толкнула на заработок, подобающий одним плебеям. Так, окруженный вниманием и заботой коллектива, я переводил нежданно попавшую ко мне рукопись. И вот, что у меня получилось…