В центре ямы – обнаженное тело, его обглодали, не понять, мужчина или женщина, вокруг озеро крови, по нему шлепают лапы рычунов. Твари толпятся вокруг трупа, как пираньи, каждый пытается урвать, рычит на соседей, то и дело из стаи вылетают звуковые лучи толщиной с газовые трубы. Рычуны толкают друг друга, многие падают, те, кто сзади, смыкают челюсти на хвостах передних, отдергивают, перепрыгивают, чехарда бурлит как кипяток, пол грохочет, его излизывают сейсмические кольца, как круги на воде в дождь.
– Видимо, от этой стаи и оторвалась твоя первая добыча, – сказал Борис, вытягивая нож.
Гром, рык и чавканье пробуждают во мне какое-то брожение, дышу громче и чаще, губы узлом. Сверлю взором кровавую сцену дележки, ладонь тянется к Борису.
– Дай, – сказал я почти требовательно. Даже не удивился своей наглости.
Рука от нетерпения дрожит, наверное, Борис меня изучает, но затем ладонь ощутила приятную теплую тяжесть, пальцы оплетают рукоять по желобкам витков. Стискиваю нож и кастет так, что кулаки трясутся, на глазах пелена.
Я выдал боевой крик, с разбега прыжок в яму далеко вперед, рискую что-нибудь сломать, перекат через голову, в спину воткнулись камни, но боль только в радость, я уже берсерк, терять нечего, а смерть – обещание покоя.
Подробностей не помню…
Было много красного… и шторм звуков.
Очнулся на коленях в центре ямы, рядом раскорячено, как гигантская морская звезда, изодранное тело, я в крови весь, словно ею меня обливали ведрами, из груди свирепый свист. Всюду разбросаны тушки рычунов, одни заколоты, у других проломлены черепа, дырки от шипов кастета, на третьих сияют борозды лезвия, четвертые разрублены… У моих ног рычун с растерзанным горлом, его я, наверное, загрыз. Не помню, как, но знаю, что половину рычунов убил я. Но если бы не Борис, убили бы и меня.
Тяжелые шаги, громче, громче… Борис, опершись на дробовик, опускается сбоку на колено, дуло дымит, мне на плечо ложится горячая ладонь.
Мое злое дыхание постепенно переходит в судорожное, меня накренило, нос уткнулся в плащ, Борис приобнял, глаза наконец-то увлажнились, слышу свои хныки.
– Поплачь, – разрешил Борис. – Это агония. У всех так. И у меня было. Аж на восьмой день, вроде должен был привыкнуть, а все равно… Пуповина с прошлым рвется, это всегда больно. Щас пройдет…
И действительно. Прошло.
Борис дал фляжку с водой. Я присосался как клещ, но Борис не возражает. Губы от горлышка отрываются, выдох. Утираю сопли, Борис прячет сосуд в торбу.
Встает, помогает встать мне. Торба делится с его ладонью горстью красных цилиндров размером с сигары, те по очереди с щелчками ныряют в трубу под стволом дробовика.
– Расстрелял всего-то пять, – усмехнулся Борис. – Остальные твои.
Озираю кровавые плоды своей ярости, еще недавно от такой скотобойни меня бы вывернуло, а сейчас запаха крови даже не ощущаю.
– Что теперь? – спросил я.
Вопрос скорее философский.
– Сражаемся за возможность видеть, слышать, дышать, есть, пить и спать и другие простые вещи, которые в прежней жизни, дураки, не ценили. – Борис вернул лишние патроны в торбу, дробовик за спину, под плащ. – И радуемся каждому отвоеванному часу.
Осматриваю себя.
– Вымазался весь!
– Ничего. Высохнет, отшелушится. Может, наткнемся на ручей. А пока…
Борис берет из моей лапы нож, сапог пинает башку рычуна, которого я загрыз, колено вновь касается пола.
Следующий час разделываем тушки: Борис режет, я складываю в торбу. Удивительно: черная тряпочка растворяет в себе огромные сочные куски, даже не пропитываясь кровью.
– В ней еще и время замирает, – хвастается Борис, выковыривая из рычуна шарики дроби острием ножа. – Продукты не портятся. Круче консервов. Хотя лучше есть консервы дома.
Вздыхаю…
– А кем был в той жизни? – спросил я.
Борис лизнул кончик клинка, часто процокал.
– Дизайнером уровней для игр.
Смотрю на отражение в луже крови, невеселая усмешка.
– Иногда думаю, – говорит Борис, – что меня поместили в сырой левел, чтобы оттестировал на своей шкуре.
К жидкому багровому зеркалу подлетает крупный комар, носик утыкается в край лужи, прозрачное брюшко краснеет, раздувается.
На плечо приземлился еще комар, тоже словно откормленный на комариной ферме. Нерв на лице дернулся, когда комар вонзил колышек в кожу, я прихлопнул. Для такой букашки укус болючий.
– Пора сваливать, – сказал Борис тревожно.
Лик его суров, смотрит поверх меня, за спину.
Оборачиваюсь.
Комары. Тучи комаров! Льются из-за поворотов, из арки этажом выше, откуда пришли мы, из брешей, трещин… Так много, будто помещение затопляет серая слизь. Гул как в сердце атомной электростанции. Понятия не имею, как гудит атом, но готов спорить – именно так.
А я с ног до головы в кровище!
– Комарой, – сказал Борис громко. – Бежим!
Повторять не пришлось. Но дернул же черт обернуться.
Из-за угла на другой стороне кровавой площадки выметнулся человек, но в тумане насекомых – черный разбухший мешок. Истошный крик растворяется в страшном вое комарья. Мешок размахивает руками, спотыкается о гребень разрушенной стены, пухлая подушка заваливается набок, жертва бьется в панике, а пузатый комариный кокон за несколько секунд стал красным, затем бордовым: сотни тысяч живых шприцов одновременно выкачали по капле. Конвульсии бедняги резко ослабли.
Я осознал, что торчу как столб, лишь когда меня дернул Борис, меня уже облепили крылатые вампиры, хлестнул ужас, я рванул за Борисом, чуть не обогнал, весь в кровопийцах, как ковер в ворсе, на бегу стряхиваю, давлю ладонями.
Сколько поворотов осталось позади, не знаю.
Споткнулся, меня поймала глубокая лужа. Жар уходит в воду, под кожу проникает холод.
Хватаюсь за выступ стены, мускулы дрожат, туловище тянется за рычагом руки. Плита в пальцах рассыпалась, я вновь шмякнулся, плеск.
Борис поднимает за лямку рюкзака, капли воды щекочут.
– Там… был…
– Мы бы не спасли, – ответил Борис.
Стряхиваю с волос мокрый песок.
– Уже второй…
– Это Руины, – отвечает Борис. – Новички здесь гибнут, едва появившись. Нам повезло. Комарам не до нас, прилетели на запах рычуньей крови. И благо, не встретился комарок.
– Кто?
– Хозяин комароя.
– Что за тварь?
– Лучше не знать. Спать будешь крепче.
Борис похлопал меня по лопатке, развернулся, плащ завилял в такт ударам сапог, я поплелся следом.
Ближайшая арка привела к винтовой лестнице, один виток – и раскрывается коридор, где разбросаны кости человечьего скелета. И похоже, не одного. Ребра, позвонки, лучевые, берцовые… Как сухие ветки в лесу.
На костях – черные многоножки толщиной с палец Бориса. Сегменты матово блестят в синеватом сумеречном свете, его источник для меня по-прежнему загадка. Одни многоножки растянуты вдоль костей, другие оплетают как лианы, третьи скручивают в узел, словно ни с кем не желают делить.
Торчу на пороге, хочется сдать назад.
– Спокойно, – сказал Борис, проходя вглубь, подошвы аккуратно приземляются между костями. – Это углечерви. Для живых – твари безобидные. Питаются костями, минеральными отложениями, древесиной… В панцирях много угля.
Борис присаживается на колено рядом с черепом, клещи пальцев хватают многоножку за хвост, та взлетает на уровень лица, Борис вертит с азартом энтомолога, та извивается, лапки шевелятся с хрустом, будто горит хворост.
– Собирай. Хочешь греться ночью у костра?
– Тут бывают ночи?
– Условно говоря. Займись сбором. Надо же пополнять собственный инвентарь. Червячки ценные, как хлеб и вода. Лови за хвост, бросай в рюкзак и закрывай сразу. Разбежаться так и норовят, но темнота для них как убойное снотворное.
Альтернативы нет, приступаю к сбору. Противно, такие крупные, изворачиваются, лапки играют, но тень фобии растворилась быстро. После того, что успело стрястись со мной в Руинах, это столь же невинно, как рвать на лугу цветочки. Методично перехожу от одного бедного Йорика к другому, с каждым стайка углечервей разлучается крайне неохотно, приходится отдирать, бросаю в узкую щель меж двух язычков молнии на рюкзаке, пленники совершают побег за побегом, порой из щели лезут сразу трое, уподобляясь гидре, но спихиваю вниз – вжик! Закрыто. Следующая кость…