– Да какая уж тут моя! – безнадежно махнул он рукой, поддержав признание тяжким вздохом: – Маме если что в голову взбредет, она всех уморит, но своего добьется. Вот наслушалась историй о вас, прочитала все мемуары, что вы редактировали, вызвала меня к себе и поставила перед фактом: хочу.
– Витольд Юрьевич, – осторожно, но твердо напомнила Клавдия, – основным условием моей работы является полный доверительный контакт с автором и наша совместная расположенность друг к другу. Иначе ничего не получится, и мне придется отказаться от этой работы.
– Да знаю я, знаю, меня предупредили, – тяжело вздохнул он и улыбнулся довольно: – Но, если у вас не получится наладить этот самый контакт, то отказывать ей будете вы, а не я.
Вообще-то бабка Клавдии нравилась. Вот ей-богу!
Она давала родне такую мотивацию, что один этот факт вызывал невольное уважение к ней.
Разумеется бабулька держала их всех за причинные места жесткой хваткой своей сухонькой, но железной руки посредством накопленного ею за всю жизнь немалого добра, точнее, способом его обустройства и раздачи по ее личному усмотрению и той самой пресловутой «вожже, попавшей под мантию».
То есть – что хочу, то ворочу, если кто плохо вальсирует и менуэты исполняет по моему требованию, то никого не неволю и не задерживаю – вперед, по направлению четко указующей длани дедушки Ленина на постаменте – к светлому будущему, строить его своими руками.
А остальные пляшем, пляшем, продолжаем, чего остановились!
Да, молодец, честное слово!
И плясали же, а куда деваться – квартиры, машины, усадьба, сбережения, ювелирка ого-го какая, кое-что тоже немаленькое в европейской надежной стране.
Так что – менуэт с подвывертом.
А бабка оттягивалась по всей программе, обезопасив себя со всех сторон от возможного возмущения любимых родственников, от вероятных криминальных попыток ее устранить или поместить в клинику для душевнобольных с дальнейшим признанием в недееспособности.
Обследование у всех возможных врачей каждые полгода, а то и чаще, регулярное посещение лучших санаторных курортов с прохождением курса укрепляющих процедур, продуманный до мелочей по всем медицинским рекомендациям распорядок дня с зарядкой, прогулками и безупречный рацион питания.
Родственники у Эльвиры Станиславовны вроде бы ребята неплохие и любят ее, но деньги вещь такая… они и с более стойкими товарищами творили всякие непотребства, а вдруг кто из родни решит, что наследство бабушки лучше, чем сама бабушка.
Поэтому, разумеется, проверенные десятилетиями юристы.
Как-то так.
Но старушке было скучно «на троне» в своей усадьбе в Переделкино и хотелось какого-нибудь драйва, движухи, как нынче принято это называть. А тут нате вам – мемуары известных людей, да еще такие популярные…
Вот так Клава тут и оказалась.
Ужас, а не бабка!
Уважение уважением и ирония иронией, но все это хорошо, пока касается родни барыни, а не тебя лично. Понятное дело, что бабка решила, что Клавдия – это обслуживающий ее прихоти персонал, и она имеет полное право обращаться с ней так, как ей заблагорассудится, и диктовать свои условия и правила общения. Она тут же попыталась подмять Клаву под каток своего напора, а когда сия процедура не прошла, сильно удивилась, но попыток задавить характером не оставила, периодически проверяя девушку на слабость.
Не будет дела, с тоской в который уже раз подумалось Клавдии, но отчего-то она до сих пор не рассталась со старушкой и продолжала вот уже третью неделю ездить в Переделкино и записывать за ней воспоминания о жизни.
Эльвира Станиславовна была классической, так называемой «писательской женой», с уклоном в провозглашенную большевиками свободу личности и свободу женщины, в частности, которая подразумевала теорию «стакана воды» в сексуальных отношениях между полами.
Так сказать, по стопам писателей двадцатых-тридцатых годов, когда в литературно-художественных кругах была провозглашена чуть ли не свободная любовь, и они еще те выкрутасы устраивали в отношениях друг с другом, путаясь в мужьях, женах и любовниках. Не все, понятное дело, но многие особо продвинутые в свободах.
Элечка же родилась в тридцать первом году в смешанной барско-пролетарской семье, как саркастически обзывала этот союз ее бабушка, мамина мама. Бабушка и мама, разумеется, были из так называемых «бывших», каким-то непонятным чудом уцелевших от репрессий. Бабушка обучала внучку трем языкам еще в младенчестве, этикету и правилам выживания женщины при любой власти и любых, даже самых невозможных обстоятельствах.
Папа, который представлял пролетарскую составляющую семьи, как бы скептически к нему ни относилась теща и как бы уничижительно о нем ни отзывалась, тем не менее прошагал по карьерной лестнице от простого работяги до директора завода. Правда, надо честно признать, не без помощи жены и тещи, обучавших его грамоте на дому и помогавших закончить заочное отделение института.
Элечка, заточенная бабушкой на красивую жизнь и вооруженная ею же приемами, как этой самой прекрасной жизни добиться и, главное, удержать в руках на должном уровне, в восемнадцать лет выпорхнула замуж за одного из самых известных в стране писателей, лауреата Сталинской премии, члена правления Союза писателей, старше ее на сорок лет.
В те времена такой марлезон с возрастными мужиками и девочками со школьной скамьи тоже имел место быть, правда в гора-а-аздо меньших масштабах, чем в современной действительности.
Впрочем, не об этом речь.
Но вскорости такая ужасная досада – буквально через пару лет совместной жизни муженек по каким-то неведомым ей причинам впал в немилость у власти.
Элечка неким врожденным чутьем на угрозу ее благополучию и возможную потерю обеспеченной славной жизни буквально за пару месяцев почувствовала грядущие неприятности и официально уведомила мужа, что жить с ним более не может, потому как полюбила другого мужчину и уходит к нему.
И свинтила с вещами к одному из своих любовников, по совместительству являвшемуся близким другом ее мужа и, что ни удивительно, тоже известного в стране писателя.
При этом, что характерно, предыдущий старый муж, побыв несколько лет в опале и отсидевшись в какой-то непроходимой глуши, подальше от переменчивой любви сильных мира сего, чтобы позабыли, пока он на глаза не попадался, настрочил там несколько новых произведений, вдохновленный природой и собственными переживаниями. И внезапно был призван новой властью, сменившей прежнюю, в столицу и вернулся практически триумфально – обласкан, вознесен. Ему вернули все прежние регалии, подтвердили заслуги, напечатали новые книги, написанные в изгнании, и его дружба с теперешним мужем Элечки продолжилась как ни в чем не бывало.
Эльвирочка, после водворения мэтра на прежний пьедестал и столь удачного завершения добровольной ссылки, была также переведена мужчинами в статус близкого друга бывшего мужа и его родной девочки. Иногда снисходила и баловала мастодонта отечественной литературы по старой памяти доступом к своему шикарному телу и сексуальным шалостям, не смущалась получать от него ежемесячно довольно приличные суммы и принимать дорогие подарки.
Но когда старик заболел и слег с безнадежным и тяжелым диагнозом, Эльвира забрала его к ним с мужем домой и до самой его смерти окружала искренней заботой и вниманием, нанимала самых лучших медиков и самых профессиональных сиделок, специальных поваров, которые готовили для него особую диетическую еду, и делала все, чтобы облегчить страдания бывшего мужа и устроить максимально достойную в его положении жизнь.
За что и получила после смерти старика все его добро и авторские права на все его произведения. От так. А родня маститого писателя, в том числе и его сыновья, отхватили от батюшки комбинацию из трех пальцев, именуемую в простонародье фигой. Повздыхали над гробом на общественной панихиде и исчезли из поля зрения Эльвиры на долгие годы.
Со вторым своим мужем Эльвира прожила всю жизнь, решив не скакать больше по замужествам, родила ему двоих сыновей, что не мешало ей не отказывать себе в легких интрижках, выбирая любовников исключительно из числа литературных деятелей, и не только отечественных.