Из-за грозы и своих расспросов я упустила возможность переноса припасов в дом, и сейчас, глядя на то, как первые капли падают на стекло, я подумала — если в амбаре дырявая крыша?.. Да, зимой она могла быть еще хоть сколько-то цела, а что нас ждет завтра?
Я убрала бумаги в бюро и пошла осматривать дом.
Шум ливня снаружи, шелест листвы, потревоженной сильным ветром, гром скрадывали мои шаги. А половицы подо мной скрипели, наверное. Пусто, пусто, пусто… и стекол нет, комнат пять я насчитала в полном упадке и порадовалась: достаточно сухо, здесь можно временно разместить продуктовый склад. Мышей в доме я не заметила. Это было крыло, в котором никто не жил; потом я наткнулась на бывший кабинет и в предвкушении туда влетела, но — единственный лист бумаги, и на том пером начеркана кривоватая голова лошади. Пустой книжный шкаф, поеденное кресло — все же мыши? — половина окна заколочена, а тут стоял когда-то кабинетный рояль… Я не поленилась заглянуть и за шкаф, но и там меня ждало разочарование. Ни единой записки, бумажки, заметки, даже книги — и то ни одной.
Где-то же должен был жить мой брат, подумала я. Он приезжал сюда, где его комната?
Если бы не платье, я на секунду допустила бы мысль, что все мне привиделось, ничего нет — ни помещицы Елизаветы Нелидовой, ни ее крепостных крестьян, у которых страсти кипят похлеще, чем в самом закрученном сериале, ни ведьм, ни загадочного кошеля, ни долгов. Просто я, Вероника Маркелова, бреду по очередной классной «заброшке», прикидывая, как в антураж впишется мой исполнитель с новым клипом, будущим хитом. И свеча у меня в руке потому, что так легче проникнуться духом эпохи…
Свет свечи, а то и отблеск молнии, выхватывали мрачные лица с картин. Вот чего было в избытке — портретов. Род Нелидовых древний, знатный, некогда очень богатый, и вот все, что осталось от былого величия.
Возле одного портрета я задержалась.
Молодая женщина в платье совсем иного покроя, чем мое, портрету было лет сто, не меньше. Но не женщина или платье привлекли мое внимание, а медальон, который лежал у женщины на коленях. Художники тех веков приукрашивали фигуры и лица, и теперь мы наивно убеждены, что в прошлом все были сплошь красавицы и красавцы, — но одно дело лица, другое — вещь.
Заинтриговало сияние. Золото так не блестит, драгоценные камни тоже, и я бы еще поняла, если бы на картине был какой-то источник света, заставлявший металл и камни переливаться. Но нет, сияние было словно само по себе… Будто магия.
Мне на пальцы капнул горячий воск, и я, вздохнув, пошла дальше. Последняя из комнат оказалась бывшей барской спальней: две узкие кровати и покрытое слоем пыли бюро. Я без особой надежды выдвинула рассохшийся ящик — разочарование было даже не велико. Ничего я не рассчитывала там увидеть.
Крестьяне ложились спать с наступлением темноты. Храп Кузьмы я услышала сквозь шум ливня. Конюх — он же конюх? — спал прямо на лавке, не раздеваясь, и с его брошенной на пол жилетки натекла вода: он попал под дождь. Где-то в этом крыле были комнаты слуг, туда я и шла поговорить с Авдотьей и Степанидой.
С чего-то надо начать. Завтра вернется Лука, объеду с ним всю свою территорию. Ту, которую я сдала, и ту, которая у меня еще оставалась. Посмотрим, что есть из еды, часть продадим, иначе она все равно испортится. Прикажу провести полную ревизию имущества от простыней до сохи. Проверю, где и как содержится скот. Мне бы только немного знаний! Что там любят повторять несмышленые школьники — «зачем мне эта биология, я стану композитором»? Самоуверенность… Не бывает ненужных знаний.
Дверь комнаты, в которой спали Авдотья и Степанида, была не заперта. Она не закрывалась — застопорилась на полпути, и я не рискнула ее дергать, лишь просунула в щель голову. Лука должен был привезти доктора, но поехал ли доктор в такую пору или отвесил моему старосте тумака и прогнал взашей? Да и ездят ли доктора к крепостным, а Лука просто не стал мне возражать?
Женщины спокойно спали вдвоем на одной кровати, одетые, под шум дождя и разошедшейся не на шутку грозы. Я подумала, как же странно, у людей столь разнятся понятия о главном — добре и зле; и еще: как вяжется то, что мне рассказали о Степаниде, и то, что она просила не забирать ее у мужа?
Чувство вины? Бьет, значит, любит? Ничего нового вроде бы, и все же: тут тоже что-то не так.
Еще долго я сидела в своей комнате, уже раздетая, в стареньком халатике не по размеру. Может быть, с чужого плеча. Может, когда-то его носила моя покойная мать. Или богатая родственница скинула — держи, убоже. Я просматривала договоры, выписывала старой испорченной серебряной ручкой-пером корявые цифры, пыталась что-то понять до тех пор, пока свеча не принялась трещать, оплавившись, а мои глаза не начали слипаться.
Кровать была узкая, мягкая, в матрасе шуршала солома. Вот как спят барышни из старых времен — укрывшись истрепанным одеялом, на комковатых подушках, зато их много...
Я проснулась от странного ощущения — будто что-то толкнуло меня, причинив сильную боль, и тут же пропало. И, к собственному удивлению, я испытала не изумление — где я, что я, — а ужас до слез на глазах. Гроза погромыхивала вдалеке, ливень все еще шел, ветер постукивал веткой в мое окно.
А потом боль пришла снова, и я, потеряв дыхание, даже не смогла закричать. Живот словно резало наживую — полоснуло и бросило, через какое-то время — опять, и у меня наступил уже не страх — паралич.
Эта боль была мне знакома. Я испытывала ее — там, где-то, когда-то.
Там, где меня от этой боли могли спасти. Там были хирургия, асептика, скорая помощь.
Здесь я была обречена.
Глава седьмая
В промежутках между приступами я заставила себя вспоминать — как, что, на что обратить внимание, чтобы поставить себе диагноз. В медицине я понимала мало, но однажды, увидев на трассе серьезную аварию и растерявшись — больше чем на звонок в службу спасения меня не хватило, — я записалась на курсы первой помощи. Ни разу они мне не пригодились.
Что сейчас?..
Принять позу эмбриона, лечь на правый бок, подтянуть ноги к животу. Если боль ослабнет — звать на помощь… отца Петра, прочие ни к чему. Пусть хотя бы отпустит грехи и мои, и дурехи-Елизаветы. Но такое простое движение сделать было выше моих сил. Приступы участились, слезы застили мне глаза, а крикнуть я все еще не могла. Слишком больно.
Я спросила себя: боль или страх? Что меня держит? Все же: страх определенности. Приговор, второй за одни сутки, и не самая легкая новая смерть — не то, чего ты ожидаешь, когда только-только смогла принять, что жизнь твоя изменилась. И ничего больше нет, кроме вяжущей темноты, неизвестности «завтра», ветра и дождя за окном и боли, которая не отпускает, и холода, которого не должно быть. И огня.
Мир порвался на два полотна — черное, когда боли нет, и красное, когда приступ. И в какой-то миг черного я повернулась на правый бок и крикнула так, что стало еще больнее. Легкие словно разорвало, меня в тот же миг замутило, а потом все, что я ела с таким аппетитом, в мгновение ока оказалось на деревянном полу.
И мне стало легче — но ненамного.
Теперь я могла кричать, дышать и вырываться из десятков непонятно откуда взявшихся рук. Полотна трепыхались как флаги, перемешиваясь и хлопая, звучали резкие голоса — я орала, чтобы все убирались вон, чтобы перестали меня тормошить, трогать, прикладывать холодные тряпки, мне и так бесконечно холодно, будто меня нагую выгнали на мороз. Чтобы перестали пробираться в мой охваченный пламенем мозг визгами, охами, стонами и командами, чтобы я могла сгореть в этих боли и пламени уже как-нибудь, но одна, без любопытных, сочувствующих, причитающих. Но меня держали чьи-то сильные руки, вливали в рот противное как горькая слизь дерьмо — неудивительно, что я избавлялась от него без промедлений, но кто-то был упорен как танк, черт побери…
Когда все кончилось, я не знала. Я открыла глаза, не поняв сперва, где оказалась, но вспомнила сразу, не успев задать который по счету глупый вопрос. В комнате пахло приторными травами, и меня замутило от запаха, я застонала — мое тело и так было выжжено донельзя часами беспощадного приступа.
Я лежала на боку, на моем лбу была мокрая тряпка, и солнечные лучи уже пролегли на пыльном полу. Значит, день, и может, и не один миновал. Но я жива, и мне почти даже не больно.