Один, изогнувшись крутой дугой, упал в огороде. Так прошло время — час или больше, Иван-Снайпер, матюгнувшись, решил:
— Хватит пить! Выходи строиться!
— Так ведь еще осталось, — напомнил Леплевский.
— Тогда разливай. По последней. Сперва Дубчику…
— Мне, может, хватит, — неуверенно заперечил Дубчик, однако придвинулся поближе к столу.
— Ладно, выпей. Может, в последний раз. И ты, сосед, выпей, — повернулся Иван к Савченко. — Там, брат, сила понадобится.
— От водки сила? — усомнился Савченко.
— А думаешь, нет? Выпивший сильнее трезвого. Наукой доказано, читал.
— Да, но нехорошо ночью. Будто бандиты, — сказал Леплевский, которому не очень хотелось встревать в сомнительное дело. Но учитель не мог устоять перед напором Ивана-Снайпера.
— Нам, значит, ночью нельзя? Да? А им можно было? Всегда ночью старались, чтобы свидетелей не было. Я ведь помню, пятнадцатый год шел. Приехали втроем: Усов и с ним еще двое. Косатый за понятого, конечно. Подняли всех в полночь, только уснули. Отец как раз поставки возил на станцию, приехал озябший, усталый, чуни разул, онучи у печи развесил. Вставай, ты арестован. И обыск. Все перевернули, в кадку с капустой шомполом тыкали — контрреволюцию щупали. Польский шпион! А я, понимаешь, не очень-то испугался, потому что знал: я же не шпион, меня они не возьмут. Почему так думал, дурень безголовый? Они же не только шпионов брали. Вон у вас, Савченко, всех забрали, тебе тоже было не много лет…
— Так это же в тридцать третьем, — рассудительно заметил Савченко. — В ссылку всех брали: и старых, и малых.
— А мне откуда было знать: в ссылку или на расстрел? Сидел с ребятами за печью, чтобы обыску не мешать, а батьку они у порога с поднятыми руками под винтовкой держали. Вижу, этот Усов вытаскивает из сундука мою буденовку с красной звездочкой. Ту, что отец на рождество с ярмарки привез, очень она мне нравилась, та буденовка, с маленькими такими пуговичками тоже со звездочками. Я же сызмальства к военному склонность имел, жалко, из-за увечья до сержанта не дослужил…
— Вот почему гимнастерку полюбил. Третий год не снимаешь, — усмехнулся Леплевский.
— А что — уважаю. Только не о том разговор. Одел однажды эту буденовку в школу, ну, пацаны и налетели: дай да дай померить. Одну пуговицу и оторвали. Отец вечером увидел и отобрал, говорит: сначала ушанку доноси. Обидно было, но, думаю, ладно. Скоро двадцать третье февраля, День Красной Армии, уж тогда выпрошу. Да вот — кукиш, а не День Красной Армии. Усов этот мою буденовку милиционеру отдал: не позволим говорит польскому шпиону красноармейский убор компрометировать. Эта буденовка мне потом два года снилась.
— Потому ты и снайпером стал? — спросил Савченко.
— Нет, снайпером не потому. Снайпером — это по слабости характера. В партизанке глаз осколком выбило, потом немного зажило, а тут немцы блокаду начали. Приказ: всех, в том числе инвалидов, в строй. Как раз снайпера нашего Биклагу убило, винтовка с прицелом осталась. Кому ее отдать? Все отказываются: то не могу, то не умею. Известно, дрейфят, потому что тут отваги побольше надо, чем с обычным ружьем. Вот командир и говорит: «Ивану Ярошевичу, у него один глаз цел, другого нет, прищуриваться не надо. Будет бить немецких захватчиков». Вот я и бил, как снайпер. Двух полицаев шлепнул и одного захватчика. Как теперь помню: утречком на опушке вылез из люка в танке, всматривается в дальний лесок из бинокля. А я в ста метрах от него под кустом лежал. Ну и гвозданул ему под бинокль, так и обвис в люке.
— Герой! — тихо сказал Леплевский.
— А ты думал! Медаль «За отвагу» не каждому давали.
— Ну и командуй. А мы за тобой.
— Лады, хлопцы! Еще по глотку — и завязали. А то… Не знаю, какой он теперь, а тогда здоровый бугай был.
— Не отощал.