В глазах кельнера Попельский заметил тот же вопрос, что и у Леокадии, служанки и нескольких водовозов у ближайшей колонки, которые очевидно опознали комиссара.
Пропихнул рожок салфетки между шеей и цератовым воротничком. Насадил на вилку кусок розовой ветчины. С обеих сторон намазал его белым, густым майонезом. Соль, тмин и хрустящая корочка булочек прекрасно дополняли вкус буженины из магазина Котовича. Ветчина, досточтимая, как утверждалось в ее рекламе, пахла дымком деревьев надверещанского леса.
Попельский удобно устроился в мягком, обтянутом плюшем, кресле, и углубился в чтение «Дойче шахцайтунг», которую здесь выписывали. Через несколько минут, когда пан Гирек старательно убрал со стола, комиссар извлек из папки чистый лист бумаги и авторучку марки «Вальдманн». Проверил, достаточно ли в ней чернил, и начал писать. Справа четко вывел «Львов, 5 мая, 1939 г.», затем обозначил адресата «III Особый отдел Главной комендатуры государственной полиции в Варшаве». Чуть ниже, посередине, написал большими буквами: «РАПОРТ ОБ ОТСТАВКЕ». И еще ниже: «Почтительно прошу отправить меня на пенсию с сегодняшнего дня. Просьба объясняется достижением пенсионного возраста, а также сложными семейными обстоятельствами. С уважением». Под этим текстом Попельский поставил размашистую подпись. Внизу добавил: «через III Особый отдел Воеводской комендатуры Государственной полиции во Львове». Сделав это, он закурил сигарету и щелкнул пальцами, подзывая пана Гирека.
— По рюмке водки для вас и для меня, — заказал он и взглянул на удивленное лицо официанта. — Чему вы удивляетесь, можно человеку выпить, когда он уходит на пенсию? Почтите меня компанией?
В голосе комиссара не чувствовалось никакой иронии. Он хорошо помнил своего отца, Паулина Попельского, инженера-нефтяника, который первым кланялся рабочим. Помнил отвешенную отцом жгучую пощечину, когда пренебрежительно высказался о некоем мастере из бориславской нефтепереработки. Помнил и о том, как, переезжая оттуда в Баку, отец лично попрощался с чумазыми шахтерами. Рюмка водки, выпитая в обществе пана Гирека, имела для Эдварда Попельского огромное значение.
— Прошу прощения, — холодно отозвался кельнер, — но я не могу пить в рабочее время. Чем еще могу служить?
Попельский отрицательно покачал головой. Курил сигарету и смотрел на Гирека. Широкое лицо и открытый взгляд официанта выражали полнейшее безразличие. Но Попельский знал, что за этим кроется нечто иное. Этот город, который олицетворял пан Гирек, говорил: «Я презираю тебя, трус».
IV
Город и правда уже знал об отставке комиссара. Первым журналистом, который подошел к Попельскому, был Константа Мразек из «Слова польского». Получив телефонный звонок от Гирека, он примчался в кофейню из редакции на Зиморовича, которая была неподалеку, вместе с фотографом. Он вбежал в «Шкотскую» именно тогда, когда Попельский подносил ко рту вторую рюмку водки. Фотограф направил на него объектив, а Мразек видел перед глазами заголовок в газете: «Чем занимается пан комиссар вместо розыска убийцы Гени Питки? Пьянствует!». А ниже — фото полицейского с рюмкой в руке. К сожалению, мечта редактора не сбылась. Попельский поднял рюмку и выплеснул ее содержимое прямо на аппарат и лицо фотографа. Затем вскочил с места, надвинул шляпу на голову и метнулся к дверям кофейни.
Там его фигуру одновременно осветило несколько вспышек. Комиссар узнал журналистов, которых давно знал как вежливых и учтивых собеседников. На этот раз они были наглы, категоричны и агрессивны. Город действительно начинало ненавидеть Попельского.
— Каковы истинные причины вашей отставки? — настойчиво требовал ответа редактор Матуш из «Ежедневника людского».
— Весь Львов на вас рассчитывает! Как вы объясните свое дезертирство? — допытывался Шатора из «Вечерки».
— Вы боитесь беспорядков на национальной почве? — Чубатый из «Дела» нарушил деликатные вопросы.
— Неужели вы испугались? Вам страшно? — перекрикивал всех Кшижановский из «Волны».
— Кто поймает убийцу, если не победитель Минотавра?! — орал Файерман из «Дас найє гуґблат».
В блеске фотографических вспышек лицо Попельского становилось все бледнее. Комиссар снял шляпу и вытер пот со лба. Фотографы щелкали десятки снимков в профиль и фас. Зевакам, что столпились на тротуаре перед «Шкотской», казалось, будто лысая голова Попельского росла и отрывалась от туловища.
— Лыссый, ты сукин сын! — рявкнул какой-то батяр в толпе. — Львов тебе этого не простит!
Услышав прозвище, которое дали ему бандиты с Клепарова и Лычакова, Попельский оцепенел. До сих пор оно вызвало у комиссара своеобразную гордость, поскольку преступники произносили его не только с ненавистью, но и уважением. Лысина полицейского была объектом шуток, самой известной из которых был такая: «Когда у пулицая Попельского челка на лбу? Когда на голову ему сядет какая-то дзюня»[10]. Годами его голову сравнивали с яйцом, коленом или пенисом. Во всех этих грубоватых шутках и сравнениях чувствовалось своеобразное бандитское уважение. Но не в этот раз. Не сегодня. Сейчас в него вкладывали столько же презрения, как и в слово «таракан». Раньше прозвище атаковало Попельского своим ненавистным шипением из-за спины, потому что никто не осмеливался бросить его комиссару в лицо. То было нечто вроде табу: не произноси прозвища при человеке, который его носит, потому что пожалеешь! Сделай это так, чтобы тебя не видели, иначе получишь в морду! Но это было доныне. А сейчас какой-то ободранный сорванец издевательски смотрел на Попельского, и его угрозы звучали громче, чем все дерзкие вопросы львовских щелкоперов.
— Киндеры с Клепарова тебе этого не дадут, Лыссый!
Попельский не выдержал взгляда батяра. Комиссар развернулся и побежал вглубь кофейни, в туалет. Он знал, что за окном клозета расположен небольшой внутренний двор, которым он беспрепятственно доберется до здания на улице Лозинского, а оттуда, по узкой, с высокими зданиями Сенаторской — до «старого университета». Там, в тиши математической читальни, с которой Попельский хорошо познакомился, когда вел свое последнее дело, он сможет спокойно сосредоточиться. Комиссар оттолкнул фотографа, который до сих пор не оправился, но явно собирался направиться за ним, заскочил в клозет, запер дверь на крючок, а затем открыл окно, закрашенное белой масляной краской. Вокруг разлетелся голубиный пух. Попельский вылез на грязный подоконник и тяжело спрыгнул с него на двор. Высота была немалая, и он не удержал равновесие и упал. С отвращением посмотрел на свои новенькие штаны, испачканные пометом. Глянул в сторону и увидел ботинки с гетрами. Попельский знал, кому принадлежит эта обувь. Гетры уже давно никто не носил, но начальник Следственного отдела Комендатуры воеводской полиции, подинспектор Мариан Зубик, никогда не гонялся за модой.
Шеф Попельского стоял, широко расставив ноги. В руках держал его прошение об отставке. Большой живот распирал жилет Зубика, а набрякший красный затылок туго сжимал обруч воротника. Подинспектор снял шляпу и вытер лоб. Его редкие волосы были аккуратно зачесаны и словно приклеены к черепу.
— Посыльный из «Шкотской» довольно ловкий, — Попельский улыбнулся, прежде чем Зубик открыл рот. — Он вас быстро нашел. Парень честно заработал злотый.
— Я тоже заслуживаю похвалы, — прошипел начальник, что не предвещало ничего хорошего, потому что этот апоплексик обычно орал, аж дрожали окна дома на Лонцкого. — Расположение этих домов известно мне так хорошо, словно я сам их строил.
— Я еще никогда не измазывался голубиным пометом, — Попельский обеспокоенно смотрел на штаны. — Вы не знаете, пан начальник, чем это можно почистить? Это костюм фирмы Яблковских!
— Что вы плетете, Попельский?! — Зубик вернулся к знакомой подчиненному роли холерика. — Знаете, что я сейчас сделаю с вашим прошением об отставке? Вот что. — И подинспектор схватил лист так, будто собирался его порвать.
— Ну и порвите! — Попельский еще никогда не обращался к своему шефу так вызывающе. — Ну, рвите, к черту, а я напишу следующее! Буду писать, а вы будете драть. И так целыми днями. А тем временем иудеи…