Смотреть стало не на что. Я сделал глоток виски и запил холодной водой, окутав дымное торфяное пламя чистейшим родниковым льдом. Через проход доносились обрывки беседы.
Я прекрасно понимаю, чего они добиваются: убедить Старика, чтобы он дал отбой всему проекту да, результаты пока не плановые, но они есть если бы он сам не разрешал вмешиваться на каждом этапе бубнил один из мужчин.
Ну, сказать, что тебе не помогают, тоже нельзя, возразила женщина. У нее был приятный, низкий грудной голос. Сам Старик, кстати, и помогает, он в этом случае объективен.
Слушать про перипетии корпоративных сражений было неинтересно. Я еще раз с удовольствием сделал глоток и открыл книгу. Впереди была чудесная и в самом лучшем смысле этого слова спокойная ночь.
Где у вас можно присесть?
Голос показался знакомыми точно: мой попутчик стоял у входа в вагон, а официантка Наташа обводила широким жестом пространство, как бы очерчивая богатство вариантов посадки. Виски уже успел затормозить мои реакции, я дернулся было, чтобы снова спрятать глаза в книгу, но не успелмы встретились взглядами, и он тут же сказал:
А, вот! и двинулся в мою сторону. Не возражаете?
Я не возражал. Проклятая петербургская деликатность: нет чтобы сказать прямо: «Извините, я планировал провести этот вечер в одиночестве», ну или хотя бы: «Тут занято». Надо обязательно не возражать, а потом сидеть с надменно-кислой физиономией, как будто кто-то впереди тебя пролез в очередь. Впрочем, не исключено, что и мой сосед руководствовался схожими побуждениями, заставляющими непременно составить компанию человеку, которого увидел впервые в жизни полчаса назад и с которым едва перекинулся несколькими фразами, словно пройти мимо будет невежливо.
Оставалась надежда, что попутчик окажется молчуном. Я снова прикрылся книгой, безуспешно пытаясь сосредоточиться на чтении. Официантка Наташа тем временем принесла меню. Мой визави извлек из кармана пиджака очки в тонкой золоченой оправе, надел на нос, отодвинул подальше меню, как часто делают дальнозоркие люди, и принялся изучать.
Вот что, изрек он через минуту, мне, пожалуйста, фирменную солянку, селедочку на ржаном хлебе с теплой картошечкой, соленые грузди и водку, грамм сто, в замороженной рюмке.
Рот мгновенно наполнился слюной и даже сердце заныло. Колебания были недолгими.
Наташа, и мне можно то же самое? А яблоко резать не нужно.
Конечно. Она быстро сделала пометку в блокнотике, наверное, умножила на два. Водочку в один графинчик налить?
Мы переглянулись.
Да, можно в один.
После этого прятаться за книжкой было уже глупо.
Мы выпили по первой за знакомство под восхитительно пламенеющую солянку с томящимся в ней ломтиком свежего пронзительного лимона.
Адамов, старомодно представился он. Виктор Геннадьевич.
Я тоже назвал себя.
Какое имя редкое, заметил мой новый знакомый. Можно сказать, литературное.
Вторая вскоре отправилась вслед за первой в сопровождении нежнейшей селедочки на пропитанном маслом ломтике поджаренного ржаного хлеба. Сразу захотелось курить. Наступало время для разговоров.
Вы из Москвы или из Ленинграда? поинтересовался Виктор Геннадьевич.
Яда. Ответ вышел каким-то неловким, наверное, из-за путаницы в топонимике. Домой еду.
Я тоже ленинградец, сообщил Адамов. Чем занимаетесь, если не секрет?
Консультант. Я всегда так отвечаю, когда не хочу распространяться о своих занятиях.
Вот как. Он задумался. Я, наверное, тоже теперь консультант. Вообще-то я в отставке, но вот, привлекают иногда
А где служили?
В милиции, потом в полиции. Подполковник уголовного розыска.
Я про себя улыбнулся точности своей догадки.
У меня товарищ преподает в Университете МВД, продолжал он, тоже отставник, служили вместе когда-то в Ленинграде. Он потом в Москву переехал, теперь вот на пенсии, лекции читает для молодежи. Ну и меня просит иногда семинар провести или практикум. Сегодня как раз обсуждали с ним планы на следующий год.
Мрак за окном неожиданно расступился. Пространство за окнами раскрылось широким простором до самого горизонта, и горсть огней далекой деревни тускло сияла посередине черного необъятного поля россыпью драгоценного янтаря. Над огнями висели широкие пелены тумана, слоями один над другим, до самого подернутого дымкой неба, где в тонкой прорези невидимых облаков сияла призрачная луна. Сияние это подсвечивало туманные пологи неземным и холодным, будто поднебесный театральный софит освещал драпировки сцены шириной в целый мир, и зрелище было таким торжественным и чудным, что перехватило дыхание. Вокруг стало особенно тихо: ни разговоров за соседним столом, ни звона приборов, ни звука из кухни на другом конце ресторана, только полусонный глухой стук колес и поскрипывание вагона.
Дым, произнес Адамов.
Я с трудом отвел взгляд от окна.
Что?
Я говорюдым от торфяников. Запах чувствуете?
Действительно, в воздухе чуть слышно ощущался легкий дымный аромат.
Честно говоря, я думал, это титан топят, признался я.
Помилуйте! воскликнул Адамов. Это у вас какие-то совсем уж давние воспоминания, никто сейчас колобашками печку не топит и огнем воду не греет. Нет, это торфяники. Лето жаркое было, вот они и горят. Такое и в Ленинграде тоже случалось.
Да, припоминаю. Я действительно вспомнил. В 2000-м было.
Он кивнул.
И еще раньше. В 1984-м были самые сильные торфяные пожары, дым стоял больше месяца.
Сказали взглянул на меня каким-то странно оценивающим взглядом, словно проверял что-то. Если это была проверка памяти, то она явно кого-то из нас подводила.
Не помню, честно признался я. Чтобы целый месяц, сильный дым Не припоминаю. Вы уверены?
Адамов прищурился и чуть усмехнулся.
А вам, простите, в 1984-м сколько лет было?
Двенадцать, ответил я с некоторым вызовом. А что?
Совсем еще юноша, снисходительно сказал он. А тогда и вовсе были ребенком. Другие интересы, совсем иные объекты внимания. Дым-то был, а вы его не заметили.
И снова у меня возникло странное чувство, что он то ли испытывает, то ли поддразнивает менятак порой делают взрослые, запутывающие ребенка головоломкой, на которую знают ответ.
Ну уж нет. Я уперся. У меня прекрасная память. Я помню себя и в шесть лет, и в пять, и еще раньше. Помню старую квартиру и девочку во дворе, которая мне очень нравилась; помню «Пещеру ужасов» в луна-парке, куда ходили с родителями; помню, как в десять лет написал фантастический романчетыре школьные тетрадки в линейку! и главную злодейку там звали Ифа Стелла
А вы уверены, что это именно воспоминания?
Он откинулся на спинку сиденья и, прищурившись, смотрел на меня. Мне следовало удивиться, и я удивился.
Что вы имеете в виду?
Девочка во дворе. Есть ее фотографии?
Я покачал головой.
Нет.
Когда вы видели ее в последний раз?
Ну в шесть лет, перед тем как мы с родителями переехали.
Кто-то еще из ваших родственников или знакомых помнит ее?
Вряд ли. Не уверен. Нет.
Тогда откуда вы знаете, что она вообще существовала? Продолжим. Этот роман, написанный в десять лет, сохранился?
Увы.
Кому-нибудь давали прочесть?
Нет, никому.
Значит, и в его существовании тоже можно усомниться.
Я молчал. Адамов подержал немного паузу и продолжил:
Я довольно много читаю в последние годы, преимущественно научную литературув меру своих возможностей понимания, конечно. И про парадокс памяти тоже прочел немало. Субъективная память почти такая же абстракция, как и вера. Есть что-то, что помним только мы: не сохранилось записей, нет и не было фотографий, люди потерялись где-то среди годов жизни или вовсе ушли из нее. Остается только наша уверенность в том, что эти воспоминания соответствуют некой действительности прошлого времени, что события происходили, знакомые существовали, но никаких оснований для этой уверенности нет. Что мы имеем в виду, когда говорим: я помню? Во что превращается воспоминание через десятки лет? И воспоминание это, или лишь сон, зацепившийся за сознание, или вовсеистория, которую мы придумали себе когда-то и за долгие годы поверили в ее реальность?