Мысль эта так испугала, что я поперхнулся пивом. За последнее время голова кипела от подобного рода соображений, но так отчетливо себе ситуацию я не представлял. Нельзя играть с городом, где живет множество людей. Я здесь не ради исследований, а ради заклятия.
Ты уже целую неделю не писал ни строчки, Тео, продолжил Кроули. Возвращайся к своим обязанностям, иначе Ааре начнет чудить.
Может, вам стоит отправить меня обратно? неуверенно спросил я, ощущая внутри неожиданную слабость. Вы уверены, что я подхожу?
Уже поздно, черт тебя подери! вспылил Кроули, сбрасывая маску приятеля. Город уже привык к тебе, попробовал тебя на вкус! Ему нужна твоя поэзия и ничья другая! Ты прекрасно установил контакт, и я не понимаю, зачем все портить. Вот твои таблетки из бункера, бери Они помогают сохранять спокойствие.
Я взял пилюли, повертел их в руке.
А кто-нибудь сходил с дистанции? Я имею в виду, кто-то из поэтов-заклинателей не выполнял свою задачу? О таком не говорили
Не было такого, хмыкнул Кроули. У всех случаются временные помутнения, люди есть люди. Но поэт не может долго молчать, сеть выдерживает до его возвращения.
Только теперь я понял, как мало знаю о живых городах. Почему их так увлекает поэзия, ритм стихов, что они замирают в одном состоянии, а не меняют их постоянно, как дикие города? Куда делись все легендарные поэты, чьи стихи мы изучали? Что случится, если поэт умрет?
Кроули, я хочу знать, как город выбирает поэтов.
Тебе ничего не нужно знать. Он потушил сигарету. Скажу по дружбе: обычно неприятности начинаются, когда люди вроде тебя, которым полагается заниматься своим делом и только, пытаются знать то, что предназначается людям вроде меня.
Он встал, надел плащ, висевший на стуле, и повернулся к выходу:
Публика любит тебя, Тео. Иди напиши что-нибудь.
Каким на самом деле хочет быть Ааре? Вряд ли таким, как сейчас. В поэме не хватало остроты, свежести. Сейчас это просто кусок бабочки, застывшей в янтаре стихов.
У живых городов нет названий, они не останавливаются, а странствуют, где и как им угодно. Разве ради того, чтобы дать измученным выживанием людям ощущение надежности и счастья, стоит связывать город ритмом священной поэзии? Почему несколько тысяч человек важнее свободы неизвестного существа? Я подвергал критике каждую улицу, присматривался к домам придирчивым взглядом литературного брюзги.
Надписи на стенах, раньше казавшиеся следами забав смешливых подростков, мордочки животных, реклама скрытых в переулках пространств или нанесенные краской радикальные граффити вовсе не были такими беспорядочными, как я думал прежде. Пересечения улиц будто подстраивались под ритм мыслей. Прогулка превращалась в невидимую музыку, сотканную из кадров, которые показывал мне Ааре. Золотистая рябь, поднятая ветром на желтеющей березе. Пролетает под ногами бумага может быть, чек. Громыхает оторванный ветром железный лист на скользкой крыше. Кот смотрит пристально, будто точно знает мои мысли. Все это к чему-то ведет, но я не понимаю цели
В конце концов я обнаружил себя в библиотеке за подшивками старых газет, но заметки в них были так же безобидны, как сам городишко. За чашкой кофе, принесенной библиотекарем, одиночество и бессмысленность тревог окончательно придавили к земле.
Может, пора принять таблетки? Тогда я точно ничего не напишу, мне нужна нервозная восторженность, из которой, словно из котла, я черпаю сияющие строки Ахура Мазды. Но, возможно, я перестану видеть вместо красивых мест картонные декорации, полные скрытого тлена. Фокус зрения будто сдвинулся на вещи, которые не приносят радости. Уже полгода я отлично справляюсь, но от былого счастья не осталось и следа.
Ты становишься профессионалом, Тео, сказал Кроули. Профессионалы не бегают и не верещат, словно девочка, получившая на Новый год пони. Они просто отлично делают свое дело структурируют мир.
Как бы то ни было, я себя профессионалом не чувствовал. Наоборот, я был самозванцем, и Ааре это знал, но давал мне пожить здесь, поддерживал иллюзию. Пока.
Может, поэзия вообще не утихомиривает живые города? Может, они просто развлекаются, позволяя нам думать, что мы ими управляем? Испуг прочно укоренился в течении мыслей. Я убеждал себя, что это страх новичка, не подготовленного к тяжелому грузу, и усердно вил нити поэзии, скрепляющие Ааре в единое целое. Однако любопытство толкало узнать значительно больше, чем мне полагалось.
Мы закрываемся, библиотекарь возник между темными стеллажами. Я упаковал вам подшивку с собой, но обязательно верните.
Ааре Люди с легкостью дают название всему, что видят, будто это само собой разумеется. Черта с два. Любые неведомые земли приобретают тоскливые названия, связанные с датами или мертвыми людьми. Сначала все признают, что это схематичное упрощение для удобства, но затем начинают верить, что чахлые имена действительно описывают предметы, страны, чувства.
Они могут назвать бескрайние долины именем доставшего всех короля древности или фальшивого святого, славного лишь тем, что тот не мылся годами. Эта наглое, самовлюбленное стремление овладеть всем вокруг через ограниченный, примитивный язык, попытаться превратить холмы и горы в абстрактную гладь карты, а затем поделить, всегда меня поражало. Раньше поэты писали, что нельзя продать небо. Они просто не видели бункеров, где у каждого свой клочок небес.
Насколько жалко это выглядит со стороны: таблички на бурной реке, одинаковые названия улиц в сотнях и сотнях уничтоженных городов, однотипные названия населенных пунктов, животные, носящие имена исследователей, вирусы, названные в честь оплывших человеческих лиц. Битва с неведомым и беспредельное честолюбие ничего больше. Почему-то я возненавидел название Ааре, а затем и людей, их невероятную глупость и уверенность в том, что их жизни дороже всего на свете, что выживание человечества единственно достойная цель. Я застыдился произносить имя перед молчаливым, несущим невидимые волны городом.
Выйдя из библиотеки, я почти дрожал от странной ожесточенности, ненависти к тому, что считается нормальным, хотя со стороны выглядит глупой попыткой упорядочить то, что дико, яростно, хаотично. Солнце почти село, и дома наклонились над улицей, заваленной желто-оранжевой листвой. В перспективе, в самом способе наклона крыш, было что-то необычное. Мимо промчалась девушка в синем пальто, забежала за угол. Некоторое время слышался стук каблуков, затем только шорох вяло переворачиваемых ветром листьев.
Дома явно намекали, что я должен отправиться вдоль аллеи. Не знаю, как я это понял, но стремительно наступающие сумерки всё меняли. Здания вытягивались и нависали, колебались, будто сделанные из темного желе, или устремлялись вверх черными копьями. Пустые окна корчились в попытках издать звуки, но застывали в схватках, так и не выдавив ни писка. Я следовал за своими чувствами и оказался перед открытой дверью в слабо освещенный желтым светом лампочки проход.
Элвин, домой! крикнула откуда-то справа женщина, подзывая сына.
Стоя на пороге подъезда, я колебался, сжимая перевязанную веревкой подшивку газет. Пустота, затхлый запах и больше ровным счетом ничего. Делать здесь было нечего, разве что кусок бумаги валялся на полу, измятый и грязный, словно выпал из мусорного пакета. Страница отчета, нотной тетради или неверно заполненного опросника, в которую завернули покупки. «Список необходимого на вечер в честь казни Сильвана Хо»
Я поднял листок, разгладил его, прижав к стене, и попытался прочитать написанное. Вот уж не думал, что в этом милом месте устраивают вечера в честь казней.
Обрывок листа действительно представлял собой остаток списка, похожего на те, что делают перед крупной закупкой в магазине. В основном там было перечислено продовольствие, выпивка, складные стулья, гирлянды, дрова и прочее барахло, подходящее для вечеринок на открытом воздухе, но также упоминались двадцать экземпляров книги под названием «Лезвия листьев» с пометкой на полях: «Убедись, что собрала все». Может, кто-то ставил пьесу в Ааре полно театральных кружков, групп декламации и прочих развлечений в том же роде.