Мастер, я бы никогда не предала вас!
Всё остальное будто исчезло, словно он видел только меня. Я знала, что сейчас смотрю не на человека. Я больше не говорила со смертным. Свет в его глазах достиг глубин моего естества и разбудил что-то огромное и хрупкое. Что-то большее, чем любовь, большее, чем преданность. Веру. Абсолютную веру.
Я знаю, сказал он, и печально улыбнулся. Именно поэтому, моя верная Иоанна, ты должна уйти, прежде чем станет слишком поздно.
***
Я делила палатку с сестрой Табитой, милой молодой девушкой с голосом как у певчей птицы; она пела гимны до и после службы сестры Эме. Не так давно сестра Табита поделилась со мной своими сомнениями насчёт сестры Эме. Мои же сомнения давно уже превратились в твёрдую уверенность.
За те два года, что я наблюдала за службами сестры Эме, пламя её веры вздымалось всё ниже и ниже, пока не остались лишь затухающие искры. Сестра Эме больше не металась по помосту словно лев, она ходила как актриса, заучившая роль. Её движения были детально продуманы и подробно обсуждены с парой её ближайших компаньонов; сестра Эме редко говорила со мной теперь, помимо выступлений. Однажды, в Индианаполисе, она попросила меня станцевать с ней, но в её глазах не было ничего от Богатолько отчаянный голод. Она хотела, чтобы я отдала ей свою веру. Я стала тем, к чему она могла прикоснуться вместо Бога.
Я в печали отдалилась от неё, и увидела, что её доверие умерло. Я совершила ошибку, придя к ней. Сестра Эме не могла дать мне исцеления, и теперь я наблюдала, как мой любимый пророк умирает дюйм за дюймом, и ничем не могла предотвратить это.
Я решила; уеду, когда мы достигнем следующей стоянки. Решение успокаивало если не мою совесть, то хотя бы горечь. Ночь сна, и я исчезну. Ничего сложного.
Меня разбудила агония жажды. Не нежного голода, к которому я привыкла; болезненной, разрывающей изнутри жажды плоти и крови, потребности рвать, ломать и кричать. Иногда на меня такое накатывалоне часто, раз в пять-десять лет. Это было похоже на смертельную ужасную агонию. Я скорчилась на своей узкой койке, прижав дрожащие руки к конвульсивно дергающемуся животу, и следила взглядом за качающимися по крыше палатки тенями древесный ветвей. Господи Боже, сестра Табита спит всего в двух шагах от меня, повернувшись милым юным лицом к тусклому свету луны. Её сердцебиение терзало мой слух, причиняя боль, которую я желала прекратить любой ценой.
Убей её, прошептал кто-то из тьмы, не Симон Маг, нет, слишком много времени прошло. Это была моя собственная тьма, изысканная и сильная. Я должна пить, должна напиться, прежде чем поток безумия захлестнёт меня.
Я поднялась в темноте, нашла свою сумку и начала выкладывать из неё слои одежды и древних бесценных воспоминанийгреческую библию (не более чем набор слов после всех этих столетий) более позднее издание Тиндэйла, одно из немногих спасённых от сожжения в те тёмные для Англии дникусочек серебра. Запачканная монета покатилась по неровному земляному полу и упала на бок.
Я не могла остановиться даже ради монеты, моего самого драгоценного воспоминания. Я нащупала гладкую глину чаши и бережно, осторожно прижала её к своей груди. Магия защищала её от повреждений все эти века, но тем не менее, я не смела целиком положиться на волшебство.
Голод ярился, как дикий зверь, раздирая когтями внутренности в поисках выхода. Я ахнула от боли и услышала, как сзади села сестра Табита. Шелест простыней прогремел как выстрел. Её сердце забилось быстрее.
Сестра Иоанна? шепнула она. С вами всё в порядке?
О, нет, дитя, я совсем не в порядке. Теперь, когда она проснулась, я не могу сделать это здесь. Жажда выгнала меня из палатки, на холодную мокрую траву под холодное покалывание лунного света. На мне была надета лишь ночная рубашка, но я не посмела задержаться и надеть что-нибудь ещё. Табита встала с постели и позвала меня. Я заставила себя остановиться и повернуться к ней.
Пустяки, дитя, шепнула я. Тяжело говорить, когда зверь так близко к поверхности. Мне просто надо выйти по маленькому.
Она что-то недоверчиво пробормотала, но я уже выскочила наружу и зашагала по ужасно мокрой траве. Капли росы алмазами падали на землю там, где я ступала. На холм, к луне, к спасительному одиночеству. Табита меня не преследовала. Я крепче прижала чашу и поднималась, задыхаясьне от нехватки воздуха, а от усилий сдержать появление зверя.
Добравшись до вершины холма, я описала стремительный кругу моих ног мерцали огни лагеря: огромные океанские волны шатров для проповедей и более скромные палатки верующих Эме. Ветер ласково перебирал серебристо-зеленую траву.
Я опустилась на колени и взяла чашу двумя руками. Жажда колотила меня изнутри своими тяжелыми кулаками. Я ждала, когда на дне чаши пустынным родником Моисея забурлит красная жидкость. На сей раз ожидание было долгим, либо казалось таким из-за охватившего меня отчаяния.
Он не предал бы меня сейчас. Нет.
Я зажмурилась и зашептала молитвы; сначала на иврите, затем по-гречески, потом на каждом языке, который я знала.
Тепло каскадом омыло мои пальцы. Я ахнула и распахнула глаза, чтобы увидеть, как чаша наполняется жизнью, светом, спасением. Я почти различала его печальное лицо и его руку, простёртую с открытой раной.
Иоанна?
О нет, нет, нет. Только не это, не сейчас.
Сестра Эме встала прямо напротив моего злобного бледного лица. Ветер развевал пряди волос словно тёмную вуаль. Она, как и я, была одета только в мерцающее в темноте белое платье, не скрывавшее бледные как мрамор ноги. На её щеках сверкали серебристые дорожки слёз.
Уйди, прошептала я. Уходи.
Мои руки дрожали от отчаянных усилий сдержать зверя, тени уже не шепталикричали: «убей её, убей её, убей!», и я была так близко, так близко к тому, чтобы сдаться. Сестра Эме опустилась на колени передо мной и дрожащей между нами чашей, но смотрела не на чашу, а на моё лицо. Столько отчаяния. Столько голода.
Я потеряла его, сказала она. Новые слезинки вспыхнули как алмазы на её лице. Помоги мне, сестра! Только ты можешь помочь мне найти то, что я потеряла. Я не могу продолжать, не могу, их так много, они выпили меня всю, без остатка, мне ничего не осталось, ничего, ты понимаешь, я больше его не чувствую.
Я понимала её, сама долгие одинокие годы пытаясь сохранить драгоценные искры собственной веры, но сейчас это не имело значения; важны были только жаждущий зверь, только тьма, только чашамоё личное бесценное спасение.
Её глаза потемнели от горя, и прежде, чем я успела её остановить, она выбила чашу из моих рук. Она укатилась прочь, оставив алую ленту драгоценного содержимого на траве, и канула во тьму.
***
Я с криком проснулась после кошмара и обнаружила, что мои губы накрывает мужская рука. Его кожа была горячей, словно в лихорадке. Я вывернулась, отшатнулась к стене и дрожа, завернулась в одеяло.
Шшшш, Иуда прижал дрожащий палец к своим губам. Я поняла; если его застанут здесь, у него будут серьёзные неприятности. Для меня же они стали бы фатальными. Тебе пора уходить.
Он отвернулся и начал собирать мои жалкие пожитки, складывая их трясущимися руками. Я поймала его за запястье:
Учитель сказала, что я должна уйти до завтра.
Сегодня. Ты должна уйти сегодня ночью, Иуда внезапно сделал судорожный, резкий вдох, полный муки, словно его ткнули ножом. Его глаза заволокло слезами. Если бы он попросил тебя
Иуда?
Если бы он попросил тебя отдать за него жизнь, ты согласилась бы? прошептал он. Его голос отразился от каменных стен громко, словно крик. Согласилась бы?
Да.
Слеза скатилась по его лицу и сверкающей звездой застряла в бороде.
Он попросил мою душу.
Иуда я потянулась к нему, но он вскочил и убежал. Я поспешила следом, но внешняя комната была пуста, только покачивающийся занавес свидетельствовал о его уходе. Я повернулась назад к своему усталому беспокойному ложу.
Прямо передо мной стоял Учитель. Я никогда не видела его настолько усталым и измученным.
Я попросил его о величайшем из даров, ответил он, прежде чем я набралась смелости спросить. Мне казалось, что Иуда страдает? В этих глазах было горе всего мира. Только у него достаточно силы, веры и любви. Остальные могли бы сделать это только из ненависти.
Учитель, пожалуйста, не прогоняйте меня, шепнула я. Вокруг нас спали его ученики, но я откуда-то знала, что они не проснутся, пока он этого не пожелает.
Ты должна идти. Отсюда расходятся все пути. Ты не сможешь последовать за мной, никто из них не сможет. Путь, предстоящий тебе, самый долгий, так что будь уверена в своём выборе. Я не всегда буду с тобой.
Ослепительное сияние его любви обжигало мою кожу, словно солнце, и я поняла: он не отверг меня, а всего лишь осветил мне другую дорогу. Но всё равно, даже мысль уйти от его, от всех их, оставляла привкус пепла на языке.
Вы всегда будете со мной, сказала я, и прикоснулась к своему сердцу. Здесь.
Он слегка наклонился и поцеловал меня в лоб, омыв светом и любовью мою холодную кожу.
Я вспомнила об ужасе в опустевших глазах Иуды. Он тоже получил этот поцелуй мира?
Я уйду завтра, сказала я. Он поморщился и покачал головой. Завтра. Я остаюсь ради Иуды.
Он посмотрел на меня, горько улыбнулся и сказал:
Да. Ты ему понадобишься.
***
Боль потери была настолько сокрушительной, что на мгновение весь мир словно выцвел и опустел; даже голод потрясённо затих. Я могла только таращиться в темноту, куда укатилась чаша.
Сестра Эме cхватила меня за плечи и начала трясти, что-то крича. Я взяла её за запястья и сжала. Она увидела мои глаза, взгляд зверя, и заткнулась. Её лицо приобрело цвет остывшего пепла.
Никогда больше так не делай, сказала я, так спокойно, как только могла. Не смей её трогать. Никогда. Она моя.
В запястьях под моими жёсткими пальцами пульсировала жизнькрасная, горячая, доступная. Как давно я уже не пробовала на вкус смертную плоть? Со времен того давно исчезнувшего богатого особняка за стенами Иерусалима, столиков из кедровой древесины и золотых светильников.
Симон Маг стоял и смотрел, как я питалась, с нежной покровительственной улыбкой. Ему нравился зверь. От воспоминания о его красивой улыбке меня замутило, и я отпустила Эме и медленно, мучительно поползла в темноту, в которую укатилась чаша.
Она ударилась о камень, и от неё откололся кусочексовсем маленький скол на оправе, у грубо выдавленного древним гончаром узора. Я подняла её обеими руками и закрыла глаза, слушая голос моего возлюбленного Учителя, ощущая его прикосновения.
Я поднесла чашу к губам и пила, пока тварь не захлебнулась в цветах и мёде, оставив после себя насыщенный густой привкус. Алая влага стекала с моих губ, капала с подбородка на траву, а я пила и не могла остановиться. Так близко к нему, так близко.
«Это моя кровь, что пролита для тебя». Только для меня. Ни для кого другого.
Я практически отключилась от экстаза и едва почувствовала прикосновение рук сестры Эме к своим. Когда я мигнула и мир вокруг снова пыльно-чёрным и серым, она уже держала чашу и отступала от меня. Её глаза горели опасным огнём. Я пыталась задержать её, предостеречь, но она отступила, а я была слишком слаба, чтобы продолжать. Она баюкала в ладонях чашу, и лицо её осветилось пониманием.
Его, выдохнула она, «Сёкровь моя», сказал он. И вот она. Здесь.
Она не понимала. Чудеса были делом личным. Их нельзя было продать, словно неиспользованные значки с сельской ярмарки. Этот путь вёл к поражению и безумие. Этот путь вёл к Симону Магу и фальшивому блеску легкой веры. Её лицо пылало, словно в лихорадке, от жажды соблазна, а за её спиной из тьмы выступил, мерцая красотой и предательством, грустной улыбкой и ангельскими глазами Симон Маг, как будто я каким-то образом умудрилась его призвать.
Пей, шепнул Симон. Его голос был тенью, порывом ветра, шелестом листьев. Пей, женщина, и живи. Живи вечно.
Не может быть. Это же не Симонова отравленная тьмой чашаэта чаша святая, благословенная. Она наверняка не причинит никакого вреда.
Но проклятия, как и чудеса, были делом личным, и я не была уверена.
***
В доме было холодно, все огни прогорели дотла. Я сидела в серых лучах рассвета и слушала хаос на улице. Топот бегущих и далёкие крики. Дом был смертельно, мертвенно тих.
Я услышала его шаги во внутреннем дворике прежде, чем он вошёлмедленно, неуклюже спотыкаясь. Он отодвинул занавес в мою комнату и застыл в проёме, сжав ткань в напряженном добела кулаке.
Я предал его, прохрипел Иуда. Они схватили его в саду. Я предал его.
Он рухнул на колени прямо на пороге, словно все силы разом покинули его. Я обняла его и начала нежно укачивать взад и вперед. Он весь дрожал, кожа стала серой и холодной на ощупь. Я укутала его своим одеялом и молча держала в своих объятьях, пока улица заполнялась шумом. Последователи Симона Мага могли ликовать. Бунт снаружи мог разгореться ещё до окончания дня. Я понятия не имела, куда подевались остатки Дюжинысбежали, скорее всего, не дожидаясь сокрушительного предательства.
Я просил тебя уйти, устало сказал он. Я прижалась к его щеке своей и его горячие слёзы смочили мою кожу. Они придут сюда. Они убьют тебя, если найдут.
Он просил тебя об этом.
Они не пощадят тебя.
Он просил, чтобы ты предал его, повторила я. В отличие от моей безмолвной холодной плоти его сердце билось сильными, отчаянными ударами кулаков по стене. Ты не перенесёшь позора.
Я люблю его, ответил он, прижался лицом к моей шее и горько заплакал, как страдающий от боли ребенок. Я никогда никого так не любил.
Я поцеловала его в лоб, так же нежно, как Учитель целовал меня. У меня не было слёз, только огромная дыра в сердце, где они появляются. «Отсюда расходятся все пути», сказал он. Но он не сказал о том, что некоторые пути будут такими короткими, или такими горькими.
Вдалеке прокричал петух.
Пора, шепнул Иуда. Пора идти.
Я вышла с ним во внутренний двор. Он молча снял одежду, тщательно свернул её и положил на землю. Над его плечом поднималось солнце, сияющее как глаз Бога.
Я стояла на коленях на жестких камнях, и солнце жгло меня, пока я смотрела, как он повис на дереве и серебряные монеты рассыпались у его ног словно мерцающий упавший нимб. Он не произнёс ни слова, ни молитвы.
В пепле моего сердца не осталось молитвтолько зияющая, болезненная тишина. Я взяла одну монету, всего одну, в память о нём.