Руки-то убери, требую, ишь прижался как к печке теплой. Не для тебя меня батюшка растил, не для тебя меня сестрица пестовала.
Он отодвинулся, чуюголовой качает.
И где, говорит зло, такие сорные цветы растут, сама с былинку, язык с лошадинку, колючек не счесть, самомнение с гору.
Довез он меня до терема молчаподбежали слуги, Бурку за уздцы взять пытаются, а он не дается, дичится. Царь подземный коня по холке потрепал, с него спрыгнул со мной на руках, рядом поставил. И мне все дружно кланяться начали.
Чего спины ломите, произнес недовольно, не царицу я привез, чернавку новую. Авдотья! Ключница моя верная, повариха умелая!
Заорал так, что окна радужные в тереме затряслись. На крик тот на крыльцо вышла баба седая, с лицом добрым, тучнаяеле в проем протиснулась. Сразу видноповариха. Руку с черпаком к груди прижала и заохала.
Ох, какой цыпленочек тощий, да ты ж ее, Кащеюшка, укатаешь! А волосья точисто проволока золотая! А солнышко-то как ее любит! Думала, привезешь жену холеную да сисястую, а ты в кои-то веки на хорошую девушку глаз положил.
Она, хохочет злодей, сама кого хочешь укатает. Не жена она мне и не будет. Долг пришла отрабатывать. Принимай в прислугу, сели к остальным чернавкам, будет на кухне тебе помогать.
Ай-ай-ай, покачала головой Авдотья, какая же из нее прислуга? Ручки беленькие, кожа тонкая, она, небось, тяжелее ложки и не держала-то в жизни ничего.
Я руки за спину-то и спрятала, глаза опустила. А Полоз ее словно не слышит, по сторонам головой вертит.
А где же, говорит, слуга мой верный, конюшенный? Отчего не встречает, отчего Бурку не принимает? Не пойдет конь мой в другие руки, взревнует.
Вздохнула Авдотья печально.
Так спиной он мается, Кащей Чудинович, как уехал ты в верхний мир невесту искать, так и слег, не разгибается. Уж и в бане его парили, и отварами поилилежит, помирает. Все конюшни, кроме Буркиного стойла, навозом завалены, кроме слуги твоего лошадки никого не подпускают, затоптать норовят.
Царь недовольно головой дернул, сам Бурку за уздцы взял и пошел к конюшням. И кто дернул меня голос подать?
Вот, бурчу ядовито себе под нос, и сам злой, и тварей невинных, лошадушек, злодеями вырастил. Рядом с таким и я, даром что сама доброта, скоро ржать, кусаться и затоптать норовить захочу. На такого и глядеть-то страшно, понятно, почему женой никто к нему идти не желает.
Далеко же отошел, а услышал. Слуги не услышали, Авдотья не услыхалаа у этого, что, вместо ушей как у летучих мышей лопухи за сто верст шепот чующие? Повернулсяи глаза янтарные от этой самой злости как омуты болотные черными сделались, змеиными. И страх сковал меня великийпикнуть не могу, по спине как снегом сыпет, ноги ослабели.
Прости, пропищала через силу, полоз подземный, и рот-то себе руками зажала, взгляд невинный сделала, даже вверх куда-то посмотрела, мол и не я это вообще сказала, голоса небесные.
Поглядел царь на меня нехорошо, и к поварихе повернулсяотпустил меня ужас удушающий:
Авдотья, сказал, передумал я. Посели эту говорливую в чулан под лестницей, накорми, выдай какую одежду похуже, дай лопатупусть идет конюшни убирать, раз за тварей невинных так переживает. А ты, обратился ко мне с усмешкою нехорошей, помни, захочешь жизни сытой да ленивой, сама приди, ласково попроси, да поцелуй подарибудешь в лучших покоях спать, в золоте-самоцветах ходить.
Не бывать этому! отвечаю гордо, а у самой сердце от страха сжимается, и ком в горле горький стоит.
Авдотья пуще прежнего заохала, на меня с сочувствием поглядела, головой покачала и поманила за собой.
Чем же ты, девка, заворчала на меня, терем обходя, Кащеюшку нашего-то прогневила? Не видала я, чтобы так он на тех, кто в юбке, ярился. На советников своих, оно конечно, бывало, как гаркнет, кулаком по столу вдариттерем трясется, а бабы при нем все как одна в золоте и неге, сами ласковыми кошками льнут.
Да какая же из меня кошка, Авдотья-матушка? ответила я, слезы сдерживая от страха пережитого.
Она остановилась, меня оглядела.
Это да, признала сочувственно, мелкая да еще и рыжая, ни спереди поглядеть, ни сзади подержаться. А он, царь наш, рыжих не любит, а любит, чтобы мягко где надо было. То-то я удивилась, когда тебя увидела, не похожа ты на девок его, обрадовалась уже, думала, образумилсяза невестой уехал, с невестой и приехал. Хотя, может, тут она ругнулась непонятным словом, ему ексотики захотелось?
Я носом от слова страшного на всякий случай начала шмыгать. И спросить боязно, что это за ексотик такойможет потеха какая, а то и вовсе корм змеиный, полозам положенный?
Ну, милая, не плачь, сердечно сказала повариха и обняла меня. Небось все образуется. Не злой Кащей-то наш, гневливый только и гордый сверх меры. Видно правда привез тебя кровать свою царскую гретьне нужны ведь нам работницы, довольно их у нас в царских хоромах, да и чернавок не счесть. Что за долг-то у тебя, девонька?
Не мой, говорю, а сама соображаю, почему у царя богатого кровать холодная и зачем ее моим тельцем тщедушным греть, если кирпичей можно горячих из камина натаскать, батюшки моего, вот и взял царь ваш меня отрабатывать, а сама от тона ее доброго уже всамделишно всхлипываю.
Повариха головой качаетда слово за слово и вытянула из меня всю историю, и сама я не заметила, как на груди ее расплакалась, после того, как рассказала, как по батюшке да Марьюшке скучаюи не увижу ведь их более.
А Авдотья вздыхает:
Горе ты, горюшко, дитятко избалованное! Видать сильно тебя батюшка нежил, работой не нагружал да мужа не искал. У нас-то к твоему возрасту уже свадьбы играют. Разве ж можно царям слово поперек молвить? Жизни ты не видала, как у Бога за пазухой у батюшки жила. И куда же тебе, белоручке, руки в навозе пачкать? Ты вот что, девкараз нужны Кащеюшке твои поцелуи, умнее будь да тише. Сделай лицо поприветливей, улыбнись ему пару раз, на пороге спальни попадисьнебось потешится с недельку и отпустит тебя с дарами богатыми. Не держит он дольше девок для постельных-то утех.
Тут я, наконец, и сообразила, о чем она толкует, отскочила. От возмущения даже слезы высохли мигом.
Да что же ты про меня думаешь, Авдотья Семеновна! Не бывать этомудевичество мое для мужа любимого, а не в откуп змею подземному! А за меня не печалься, не боюсь я работы. А то, что не умею, так научусь. Некуда мне деваться, раз родные мои в верхнем мире остались. Работа хоть от тоски спасет.
Улыбнулась повариха, по голове меня погладиларовно матушка, которой не помнила я.
Ты прости меня, девонька. Не ошиблась я в тебе. Как зовут-то тебя?
Аленою, отвечаю сердито.
Вижу я, говорит ласково, хорошая ты девка, честная. Помогу я тебе. Иди, переоденься, да на кухню приходи, накормлю тебя, а то тощаяв чем только душа держится?
Чуланчик, в который меня поселили, оказался маленький и грязный, с одним окошком небольшим, на задний двор выходящим. Только и поместились в каморке что охапка соломы, на который рогожку кинули, да стул колченогий. Посмотрела я на это богатство, вспомнила свою горницу, шелками обшитую, с мебелью добротной, искусными мастерами вырезанной, с окном огромным, вздохнула горько. Ну не собачья будка, и на том спасибо, хозяин приветливый.
Накормили меня кашей, дали сарафан из мешковины, платок старый, показали где умываться на заднем дворе, где по надобностям ходить. Вручили лопату.
Ты, девка, сказала мне Авдотья, возьми у жеребят малых попону, натрись ею. А как зайдешь в стойлапесни пой бодрые, кони все боевые, любят пение-то. Всех слуг остальных они знают да дичатся, а на тебя удивятся, запах жеребячий почуют, авось и дадут лопатой поработать. А царя увидишьпотише будь да поласковей, может и смягчится хозяин наш, хоть на кухню тебя переведет.
Спасибо, поблагодарила я искренне, перехватила лопату поудобнее и пошла в конюшню. Сначала, как повариха велела, к жеребятам зашла малым, попоной обтерлась, а потом и к боевым жеребцам за ворота шагнула.
А там Навоза по колено, мухи роятся, вонь такая, что слезу выбивает, жеребцы огнем дышат, к себе не подпускают. Я к конюа он на дыбы, я боюсь, но тихим голосом воркую, уговариваю его пустить меня, чтобы ему грязь больше не месить. Думала, затопчет, но нетпринюхался, успокоился. Только с меня от страха семь потов сошло. Лоб я оттерла, чуюбудто кто спину взглядом сверлит. Обернуласьа у стойла Кащей стоит, уздой играет, смотрит напряженно, жалостливо. Солнце в черных волосах скользит, лицо красивое золотитхочешь не хочешь, а засмотришься. Но не до любования мне. Увидала я его, обозлилась, и все наказы Авдотьины у меня из головы вылетели.