И только при упоминании о поездке в тыл на его лице нервно дернулся мускул.
– Товарищ командир, – произнес он, простуженно покашляв, – разрешите остаться у вас, в тыл не лететь. ИЛ у меня в порядке, на нем еще можно повоевать.
Черемыт обескураженно пожал плечами: время было горячее, командир соединения требовал штурмовать, штурмовать и штурмовать.
– Хорошо, – неожиданно для всех прислушивавшихся к разговору согласился майор, – я вас зачисляю в первую эскадрилью, а в штаб сообщу, что впредь до уточнения будете воевать с нами.
Никакого уточнения не последовало, и Яровой остался в полку. Вместе с нами он перелетел на новый аэродром. Ему отвели место на нижних нарах землянки, в самом дальнем углу. Рассыльный принес из вещевого склада новый матрас, и Яровой стал устраиваться, В бревенчатую стену землянки он вбил гвоздь, повесил на него реглан и кожаный шлем – все свое имущество, и скорее себе, чем соседям, наблюдавшим, как он устраивается, сказал:
– Вот и все. Жить можно. А главное – пужно.
Так он начал жить с нами. Он летал много, больше других. Если майор Черемыш вместе с начальником штаба брался за составление боевого расчета и на листок бумаги заносил фамилии летчиков, включавшихся в очередную пару или четверку, Яровой первым просил разрешение на вылет. И только в те недолгие минуты, когда командир полка повторял боевой приказ да еще когда приходилось укладывать в планшет карту с прочерченным маршрутом, Яровой несколько оживлялся.
Как-то по-особенному блестели тогда его глаза. Но не волнение и не испуг – злость появлялась в них. Лейтенант буквально выпрашивал у командира каждый лишний вылет, а когда возвращался на аэродром, снова становился мрачным и неразговорчивым.
– Задание выполнил, – докладывал он коротко.
Оружейники начинали производить послеполетный осмотр и не находили пи одного снаряда. Яровой старался расстрелять в полете весь боекомплект.
– Так нельзя, – оказал ему однажды майор Черемыш. – А если на обратном пути вас перехватят «мессеры», как будете отбиваться?
– Уйду на бреющем, сманеврирую.
– Я вам запрещаю расходовать весь боекомплект, – строго напомнил Черемыш.
– Есть, товарищ командир, – сухо согласился лейчик.
Но летать продолжал с тем же холодным азартом.
Даже в тех случаях, когда огонь фашистских зениток покрывал низкое октябрьское небо сплошной свинцовой завесой, он ухитрялся совершать по два, по три захода.
ИЛ-2, на котором летал Яровой, почти ежедневно возвращался с пробоинами, и рыжий вскудлаченный механик Зайченко так к этому привык, что, завидев идущий ва посадку самолет лейтенанта, с добродушной улыбкой говорил товарищам:
– А ну, хлопцы, готовьте побилыпе латок. Це ж командир вертается и опять що тот гусак, якому вси перья повыщипывалы. Не разумею, чего вин хоче: смерти, чи що!
Так думал не один механик. Даже командир полка, летчик опытный, любивший риск и тех, кто рискует, недоумевал, почему Яровой такой отчаянный. Командир часто говорил ему:
– Вы устали, вам нужно отдохнуть.
А Яровой лишь молча шевелил сухими обветренными губами, словно силился улыбнуться и не мог.
– Я еще успею до темноты возвратиться, товарищ командир, разрешите еще один полет на «свободную охоту».
И улетал. И ему везло. Тридцать шесть штурмовок совершил лейтенант Яровой за какие-нибудь пятнадцать дней пребывания в нашем полку и ни разу не был сбит ни зенитками, ни «мессершмиттами». За это время он отыскал и взорвал два крупных нефтесклада, разбил эшелон.
Список подвигов Ярового рос быстро, и даже «старики» отдавали должное летному мастерству лейтенанта. Но для всех было неведомо, что носит в своем сердце этот мрачноватый, неразговорчивый человек.