Евгений Сергеевич ХоданицкийАльмарион. Первый шаг
Анхор приложил козырьком ладонь ко лбу и, щурясь, посмотрел на линию горизонта. Погода в последние дни стояла жаркая, на небе не было ни облачка. Горизонт таял и причудливо извивался в горячем мареве, и корчился в легких порывах едва ощутимого ветерка.
Мужчина обернулся и посмотрел на молодого человека, работающего на огороде. Тот был со всем тщанием замотан широкими длинными полосками ткани, что скрывали тело, покрытое тугими неестественными буграми шрамов. Кожа его была похожа на древесную кору, от чего он больше походил на нелюдя, чем на человека. И, чтобы не смущать людей своим видом, вне дома он ходил замотанным почти все время.
Сделав передышку, молодой человек оперся на лопату, выпрямился и, будто почуяв взгляд, повернул голову в сторону приемного отца.
Устал? спросил его Анхор. Сын замер, словно прислушиваясь к себе, и неуверенно кивнул. Идем в дом. Отвар остыл. Сейчас из подпола достану.
Я сам, отец.
Голос юноши, как бы он там ни выглядел, звучал немного хрипловато, но приятно для слуха.
Как скажешь. Улыбнулся ветеран и направился в их неказистое жилище вслед за сыном, а в его памяти мелькали картины прошлого.
В тот год дожди шли лишь немного чаще нынешних. И жара стояла такая же, временами вызывая тревогу, что по холмам, выжигая сухостой, прокатится стихийный пожар. А его жизнь отставного вояки, казалось, застыла, погрузившись в глухое и беспросветное отчаяние. Тогда-то в ней и возник тот, из-за кого все переменилось практически само собой.
В тот давний день, ранним утром, Анхор собрал нехитрую снедь из пары сухарей и сушеной тыковки с колодезной водой. Все это он собирался, в очередной раз, оставить у маленького придорожного храма как подношение Исе у его маленького алтаря. В последнее время это был завтрак, а иногда и обед отставного вояки. Но он, прежде не чтивший ни богов, ни асуров, довольно часто изымал большую часть пищи из своего и так скудного рациона, чтобы сделать дар богу и напомнить об ушедшем родном человеке. Он не искал милости бога, просто однажды решил, что будет поступать так, и свое слово держал.
Храм, а вернее придорожное святилище, выполняющее его функции, как и положено, был установлен на перекрестке дорог. Сложенный у корней дерева из нескольких камней и хранящий внутри небольшую каменную чашу, уж было пришел в запустение, и зарос бурьяном, но Анхор быстро привел его в порядок, когда принялся за свои ежедневные паломничества.
Иса, бог холода и дорог, был также, по совместительству, проводником душ умерших в ожидающее их посмертие. Бытовало мнение, что он никакой не бог, а самый, что ни на есть настоящий асур, однако сути дела это не меняло. Кроме него ветерану некому больше было излить свою боль, и некого было просить о милости для души сына, ушедшей за Пелену.
Прошло почти восемь лет, как Анхор похоронил своего единственного сына, унесенного красной лихорадкой. В тот год со стороны Земли Прорыва вместе с Серым Туманом, каким-то образом вырвавшимся за пределы защитного барьера, пришло полумагическое поветрие. Маги быстро расправились с магической сущностью, но вот принесенную ей заразу проглядели. В Высоких Холмах заболело всего несколько человек, которых тут же вылечили, пока страшная болезнь не успела набрать силу и перекинуться дальше. А вот у сына бывшего солдата симптомы проявились слишком поздно, и парень сгорел на руках отца всего за пару часов. Помочь ему было некому, да и на тот момент было уже слишком поздно. Самого Анхора смерть уже в который раз обошла стороной, хотя в те минуты, сходя с ума от горя, он желал и звал ее. Смысл жизни был потерян.
Около года он глушил гнилкусамогон, который гнал собственноручно из переспелых плодов. Но когда потерял дом, за долги перешедший в собственность мельника, спохватился и завязал. Жизнь, какая бы она теперь ни была, продолжалась. Потускневшее горе, омытое пьяным угаром, поблекло и превратилось в глухую тоску, а после и просто в светлую печаль.
С помощью бывшего сослуживца, жившего тут же, в Высоких Холмах, ветеран привел себя в человеческий вид и, махнув рукой на потерянный домишко, начал обживать сторожку в пешей миле от поселка.
У этого места была своя долгая и невеселая история. Некогда тут стоял трактир. До возникновения Земель Прорыва он, по большей части, не пустовал, но когда дорога, ведущая на северо-восток, была отрезана из-за страшных событий в Чатране, поток путешественников прервался. Заведение стало не сильно прибыльным, хотя на плаву держалось, с божьей помощью. Это продолжалось до тех пор, пока здание не полыхнуло как щепка в костре. То ли кто-то из выпивох-завсегдатаев что-то не поделил с трактирщиком, то ли кто за огнем не досмотрел, достоверно не известно, но судьба распорядилась так, что строение сгорело до основания, благо, что никто не пострадал. После пожара осталась только сиротливо торчащая сторожка, лишь слегка подпаленная с одного края. Видимо, не вняв знаку свыше, трактирщик вложил все свои сбережения в восстановление здания, которое было для него не только средством заработка, но и родным домом, и, через четыре седмицы после того как изрядно уменьшившийся в размерах трактир вновь открылся, глухой ночью снова случился пожар. На этот раз не спасся никто. Утром, на пепелище, закопченный местный люд, вооруженный ведрами и бадьями, хмуро наблюдал все ту же сиротливую сторожку. Слово за слово, и место было общим мнением признано дурным. Для Анхора же, не желавшего общения и стремящегося в своей меланхолии к покою, это было только на руку.
Маленький огород, рыбалка на ближайшей реке и какая ни есть помощь все того же сослуживца не дали помереть с голоду. Всего какой-то сезон спустя Анхор уже почти напоминал себя прежнего. Только вот вбил с чего-то он себе в голову, что раз уж ни жизнь, по молодости полная опасностей, ни болезнь, принесенная тварью из Земли Прорыва, не коснулись его, то боги берегут его для чего-то особенного.
В религию, конечно, глубоко не ударился. Характер не тот. Денег на храм в дальнее паломничество не понес, а начал просто спокойно жить и тихо поджидать свою судьбу. Разве что к тому придорожному святилищу Исы, что на перекрестке, повадился ходить, усматривая в священных знаках Проводника Душ, выдолбленных на каменной чаше, что-то свое. А что именно, он сейчас и не упомнит. Было и было. В какой-то момент в голове все затерлось, и думать о том совсем не хотелось. Вроде как надеялся на то, что Иса проводил сына на тропу лучшей участи, ждущей его в посмертии за Пеленой, и чувствовал за то благодарность. А может, и еще что-то было в мыслях. Теперь это уже не важно.
В тот самый день, на подходе к перекрестку, у Анхора зашевелились волоски на руках, а в спутанной, еще темной, но уже с многочисленными седыми прядями, шевелюре, испугав его до икоты, треснув, проскочило несколько голубоватых искр. А потом встречный слабый порыв неуверенного ветерка принес странный запах чего-то паленого, смешанного с послегрозовой свежестью. Он бы с радостью повернул обратно, но упрямо и глупо решил выяснить, что же там произошло. В ожидании чего-то тревожного, прихрамывая на ногу с застарелой боевой раной бедра, он отправился на встречу со своей судьбой. И нашел ее.
Холмистая местность с парой глубоких оврагов и местами одиноко торчащих кривых и невысоких диких яблонь загибала дорогу беспорядочными плавными поворотами. Из-за этого увидеть перекресток можно было лишь почти в него уперевшись. Едва миновав последний изгиб, Анхор замер. Просто застыл столбом, пытаясь осознать увиденное.
Аккурат в центре сходящихся дорог, напротив святилища, образовался почти ровный круг спекшейся и потрескавшейся земли. Ровно в его середине, свернувшись клубком, лежало сильно обожженное тело человека. Остатки одежды на нем медленно тлели, отправляя вверх тонкие, завивающиеся колечками струйки дыма. Кожа незнакомца была местами сожжена до черноты. Тем удивительнее было то, что пострадавший дернулся и хрипло застонал, вырвав ветерана из ступора. У Анхора в голове в то мгновение проскочила только одна мысль: «Свершилось!» Он спешно бросился вперед, ссыпал в чашу подношение и провел ладонью ото лба к груди. А затем подскочил к обожженному телу, вблизи оказавшемуся сильно обезображенным молодым парнем. Под сердцем засвербело воспоминание о сыне, а руки уже осторожно подхватывали тело и забрасывали его на плечо.