Ты когда-нибудь был в Альбах?
Вопрос был задан холодно, без любопытства.
Что?
Был когда-нибудь в здешних горах?
«Да, хотел было сказать Гримберт. Иногда мы с загонщиками отправлялись в предгорья Альб, чтоб затравить пещерного медведя или перехватить шайку контрабандистов, шныряющих горными тропами на границе Туринской марки».
Хорошее было время, веселое время. С контрабандистов сквайры заживо срезали кожу и прибивали ее к окрестным деревьям. Окрестные рыцари шутливо называли такие «Туринскими указателями».
Нет, смиренно ответил Гримберт. Не приходилось.
Берхард презрительно фыркнул, и звук получился сухой, почти металлический.
Эти горы убили больше народу, чем три последние войны и Железная Ярмарка. Они не любят дураков. А я буду кромешным дураком, если сунусь туда, да еще и со слепым на поводке. Да ты разобьешь себе голову о первый же столб, не дойдя до городских ворот!
Я не стану обузой. Гримберт позволил себе немного повысить голос: У меня нет глаз, это верно, но голова как будто на месте.
В таком случае ты сообразишь, как побыстрее убраться с моего порога.
Дверь захлопнулась с гулким деревянным стуком, похожим на тот звук, который при резком смыкании издает крышка гроба. Гримберт подался было вперед, рефлекторно пытаясь задержать ее свободной от клюки рукой, но потерял равновесие, споткнувшись о булыжник, и едва не упал. Обступившая его темнота гадливо засмеялась, сквозь этот смех лязг задвигающегося засова показался еще более тягостным звуком.
Вот и все. В теле вдруг закончились силы. Вытекли, как вода из треснувшего кувшина. Ноги загудели, будто им уже пришлось пройти сотни миль по острому горному камню, все сухожилия обмякли, перестав удерживать члены. В груди затрещали неправильно сросшиеся ребра, полыхнул огненной рекой растянувшийся на боку рубец.
«Болван. Болван. Проклятый болван».
Гримберт тяжело опустился на мостовую возле двери, пытаясь унять разыгравшееся сердцебиение и расслабить сведенные судорогой пальцы. Как обычно в такие моменты, вспыхнула сводящая с ума резь в глазницах, как будто там еще оставалось что-то, что могло болеть. Темнота заплясала вокруг, вызывая мучительное головокружение и слабость.
Гримберт изо всех сил стиснул деревянную рукоять своей клюки. Справиться с болью было непросто, однако возможно. Слабость тоже рано или поздно отступала тело, хоть и порядком потрепанное, все еще было достаточно молодо, чтобы восстановить силы. Но против самого страшного своего противника, против темноты, он был бессилен.
Темнота была всевластна. Он не мог прогнать ее ни на миг, даже если бы поднес к лицу пылающий факел. Она не отступала, как трусливая ночь на рассвете, едва лишь заслышав крик петуха. Она утвердилась подобно тирану, окутав собой и поглотив все то, что было ему прежде знакомо. Предметы, которых он касался, состояли из темноты. Земля, по которой он шел, была темнотой. Люди, голоса которых он время от времени слышал, тоже были лишь сгустками темноты.
Самыми страшными были первые дни, когда он только учился осознавать это. Что темнота, окутавшая все вокруг, это не чудовище, вторгшееся в привычный ему мир. Отныне темнота это и есть его новый мир.
«Спокойно, приказал он себе. Спокойно, ты, жалкое дрожащее отродье. Если бы ты отступал всякий раз, когда судьба подкидывала тебе подлость, ты бы и пятился всю жизнь, как речной рак».
Мысленно досчитав до ста и убедившись, что сердцебиение улеглось, Гримберт на ощупь уселся неподалеку от двери, устроился поудобнее на теплом камне и вытянул перед собой собранные горстью ладони.
Если вечная ночь и была способна чему-то научить, так это терпению.
* * *
К полудню ему удалось набрать лишь четыре обола жалкая цена за долгие часы, проведенные под светом яростного осеннего солнца, норовящего сжечь кожу даже сквозь тряпье на лице.
Возможно, этот Берхард был прав, мрачно подумал Гримберт, ощупывая пальцем сложный герб маркграфства Салуццо на теплом профиле монеты. Возможно, ему в самом деле стоило отправиться к собору Святого Филиппа. После утренней службы народ благодушен и куда охотнее делится медью, имея талант и такт, можно заработать до двух дюжин оболов. А это уже двенадцать денье по здешним меркам или целый гросс серебром.
Явите жалость к несчастному калеке, глаза которому выкололи мавры, но который по-прежнему взирает на мир с христианским смирением!..
С другой стороны Гримберт зло хрустнул костяшками пальцев. С другой стороны, вместо горсти меди он мог получить кое-что иное. Сломанную руку или выбитые зубы. Несмотря на то, что Железная Ярмарка не собрала в тихом провинциальном Бра той жатвы, которую собрала во всем маркграфстве Салуццо, количество калек в городе было таково, что паперть перед собором Святого Филиппа нередко превращалась в поле настоящей битвы между увечными и калеками всех мастей.
Безрукие, безногие, истекающие гноем, с разбухшими чреслами и изувеченными лицами, они стекались к утренней службе подобно саранче, перекрывая проповедь священника своим злым клекотом. Соберись они все разом, уже могли бы идти маршем на Аахен если бы только эта армия увечных смогла прошагать хотя бы арпан в едином направлении
Гримберт старался держаться подальше от прочих. Слепой человек в драке столь же беспомощен, как набитое тряпьем чучело против боевого рыцарского доспеха, это он уже успел понять на своей шкуре. Если в Бра и были существа более беззащитные, чем он сам, так это химеры, но Гримберт скорее лишился бы второго легкого, чем вступил бы с ними в потасовку одна мысль о прикосновении к химерам вызывала ужас.
Химеры никогда не толпились на паперти, клянча свою порцию меди. Их тела были слишком слабы для этого. Днем они прятались от жгучего солнца в погребах и подворотнях, чтобы вечером выползти на улицы, пугая прохожих монотонными стонами и испуская такие богохульства, что прочь бежали, подобрав рясы, даже церковные служки. И хоть Гримберт не видел их воочию, он машинально стремился убраться подальше, если слышал приближение химеры.
Услышав далекий колокольный звон, возвещающий обедню, Гримберт спрятал собранную медь в потайной карман на своей ветхой робе и на ощупь достал из котомки снедь четвертушку ржаного хлеба. Хлеб был сухой, ломкий, как алебастр, наполовину состоящий из прогорклой целлюлозы, но Гримберт держал его крепко, как золотой слиток. Вырвать у слепого хлеб тяжелый грех, но каждый бездомный знает, что голод куда как тяжелее.
Ел он медленно, экономя силы даже во время трапезы. Хлеб он отламывал маленькими кусками и отправлял в рот, позволяя тому пропитаться слюной и разжевывая до тех пор, пока жесткое крошево не таяло на языке, оставляя в желудке приятную сосущую тяжесть. Если Господь милостив, сегодня ему удастся найти на рынке пару гнилых картошек или брюкву. Если нет, остается шанс украсть горсть овса у лошадей возле трактира, размочить и съесть перед сном. Но Гримберт знал, что не пойдет ни к рынку, ни к конюшням. Сейчас у него была более важная забота, по сравнению с которой мерк даже голод.
Но как бы он ни был поглощен едой, скрип двери он расслышал совершенно отчетливо.
Фурункул Святого Агриция! Какого дьявола ты околачиваешься возле моей двери?
Жду, покорно ответил Гримберт, пряча хлебную корку в рукав. Мое предложение все еще в силе. Семьдесят денье серебром за то, чтоб ты отвел меня к Бледному Пальцу.
Семь десятков денье, значит? То есть, выходит, один лиард с лишком?
Один тройной денье, подтвердил Гримберт, И две монеты сверху. Ну как?
Со скрягами проще всего. Отблеск серебра туманит их мозг, смущает мысли, гипнотизирует волю. Однако он вынужден был признать, что этот Берхард, кем бы он ни был, не походил на скрягу. Нет, он определенно был прижимист и хорошо знал цену деньгам, как вся чернь на юге, однако в его голосе Гримберт не ощущал той алчности, на которой можно было сыграть. Осторожность в нем явно возобладала над жадностью, и неудивительно. Иные, должно быть, в Альбах и не выживают.
Хочешь заключить со мной сделку? хрипло осведомился Берхард. Изволь. Могу пернуть тебе под нос, это будет стоить как раз семьдесят монет. И еще дам обол сдачи.