Нет, подумал Гримберт, этой радости я тебе не доставлю, Вальдо.
Полный ход! скомандовал он в микрофон, Держись за мной и не перекрывай мне линию огня. Мы добудем этого рогатого красавца даже если придется гнать без передышки до самого Иерусалима!
***
Сальбертранский лес лишь казался негустым, похожим на заросший маркграфский парк, про который позабыли садовники. Стоило им углубиться в него, как он продемонстрировал свой истинный нрав, колючий и недружелюбный. Росший в предгорьях огромных Альб, он, должно быть, питался не соками плодородной земли, давшими жизнь прославленным туринским виноградникам, а стылой ядовитой кровью самих гор, оттого всякого гостя встречал в штыки, точно захватчика.
Здесь не было ни трактов, ни троп, ни рукотворных просек, которые обычно оставляют в лесах маркграфские лесники. Одна сплошная чаща, ощетинившаяся навстречу рыцарям узловатыми ветвями, давно сбросившими листву, и острыми сучьями. Огибая деревья и слыша надсадный треск веток, Гримберт угрюмо подумал о том, что будь «Убийца» всамделишным рыцарским доспехом, а не неказистой учебной машиной, он мог бы проложить себе дорогу сквозь Сальбертранский лес в любом направлении, оставляя за собой просеку шириной добрых два туаза[4], по которой могли бы двигаться даже грузовые трициклы. Настоящий рыцарский доспех с легкостью выкорчевывает или превращает в щепки всякое дерево, вставшее у него на пути, а не опасливо обходит стороной!
Каждый такой маневр заставлял Гримберта изнывать, ерзая на узком жестком ложе внутри бронекапсулы. Не столько из-за потери времени, сколько от осознания собственной беспомощности. На тракте «Убийца» мог держать пристойную скорость, лишь изредка напоминая о своем истинном возрасте скрипом изношенных торсионов да легкой разбалансированностью на поворотах, но стоило ему углубиться в Сальбертранский лес, как все те детали, которые Гримберт прежде пытался игнорировать, сделались столь очевидны, что не замечать их было уже невозможно. Скрыть их была бессильна свежая краска на боках доспеха и отполированные оруженосцами до лунного блеска сочленения.
«Убийца», понукаемый нетерпеливым рыцарем, то и дело оступался, мучительно медленно восстанавливая равновесие, натужно хрипел, взбираясь на холмы и даже сквозь обычные заросли протискивался с такой натугой, точно был крестьянской телегой, а не самоходным рыцарским доспехом легкого класса.
Развалина, с отвращением произнес Гримберт, предусмотрительно убедившись, что рация отключена, Старая ржавая консервная банка. Когда раздобуду настоящий доспех, отправлю тебя на переплавку. Думаю, из твоей брони получится до черта ночных горшков. Хватит всем жителям Турина!
«Убийца» не отозвался, да и не мог отозваться, его протоколы управления были слишком примитивны, чтоб реагировать на голосовые сигналы. Зато мысленные приказы Гримберта он ощущал мгновенно и отчетливо, как выдрессированный рысак ощущает едва заметное натяжение узды. Старый и примитивно устроенный, он обладал немаловажным свойством, которым часто обладают все старые и примитивные механизмы, а именнобыл выносливым и исполнительным. Иногда Гримберту казалось, что «Убийца» даже упрям, на свой особенный машинный манер. Вот и сейчас, не имея ни ориентиров, ни навигационных сигналов в видимом спектре, он уверенно держал заданный курс, не позволяя сбиваться даже на дюйм в сторону, словно его вела за собой Вифлеемская звезда.
Надежная, исполнительная машина. Гримберт даже ощутил на мгновение подобие раскаяния за то, что корил ее без причины, а иногда и клял последними словами. Да, «Убийца» не идет ни в какое сравнение со сверкающими туринскими рыцарями, да, он давно и безнадежно устарел, а его набор вооружения способен был разве что рассмешить человека хоть немного сведущего в батальном деле, но
К своим двенадцати годам Гримберт успел проглотить по меньшей мере три дюжины рыцарских романов из маркграфской библиотеки, доставшейся еще от прадедаотец так и не собрался выучить грамотуи хорошо помнил многие сентенции из них. Начиная от простых и понятных, восхвалявших рыцарскую доблесть и воинские добродетели, так и заканчивая многозначными, смысл которых открывался ему не сразу.
«Не все оружие, выполняющее волю Господа, облечено в сверкающую сталь».
Поразмыслив, он пришел к выводу, что и в этих словах заключена была определенная справедливость. Он сам знал великое множество подтверждений тому, подчерпнутых из тех же романов.
Разве мессир Авдомар не удерживал на протяжении двух дней захваченную переправу через Тичино, атакуемую ордами лангобардов, при том, что к тому моменту расстрелял весь боезапас? Усеянный зияющими дырами, он топтал боевые порядки лангобардов, смешивая их с землей, и, даже рухнувший оземь, продолжал сопротивляться, пока мерзавцы не вырезали его из бронекапсулы при помощи автогенов. Даже будь в его распоряжении лучшая боевая машина во всей империи, помогла бы она ему вписать свое имя в славную летопись, обессмертившую его имя?
А мессир Хлодовех! Он имел неосторожность вступить в бой на машине класса «Клайпеус», печально известной несовершенством сервоприводов ходовой части. Это его и подвело. Посреди долгого марша, который по своей сути был отчаянной ретирадой посреди безнадежно проигранной кампании, доспех Хлодовеха окончательно вышел из строя. Не смея задерживать своих боевых братьев, бросивших обозы и стремительно откатывающихся под защиту имперских крепостей, мессир Хлововех остался в одиночестве, чтобы прикрывать их отход. Когда лангобарды спустя два дня наконец одолели доспех, который преграждал им путь и который они прозвали «Проклятой Скалой», на броне они насчитали восемьдесят попаданий от снарядов. С тех пор туринские церкви раз в год отбивали в память о нем по восемь десятков ударов.
Не лучше ситуация была у мессира Берохада, достойного рыцаря, доспех которого, однако, устарел настолько, что записные придворные острословы поговаривали про него, что он даст фору по возрасту многим императорским крепостям, а движим более святым духом, чем изношенным двигателем. Вынужденный в силу обстоятельств отстаивать свою честь в рыцарском поединке против несопоставимо более мощного противника, мессир Берохад вместо того, чтоб уповать на чудо, направил своего увальня в страшный таранный удар, превратив оба доспеха в пылающие посреди ристалища руины.
Ни одному из этих славных рыцарей несовершенство доспеха не помешало совершить подвига, обессмертившего их имена.
Сталь прочна, подумал Гримберт, силясь разглядеть в окружающей снежной каше следы удравшего оленя, но это в конце концов всего лишь сталь. Рыцарский доспех, сколь сложно он бы ни был устроен, по своей сути лишь огромная механическая кукла, пусть даже со сложнейшей механической и электронной начинкой, с орудиями, навигационными системами и сервоприводами. Если внутри этой куклы нет искры, она будет неподвижным истуканом, годным лишь на то, чтобы служить мишенью для упражняющихся в бомбометании туринских голубей. Та искра, что ведет ее вперед, сквозь обжигающее горнило боя, сквозь испытания и преграды, именуется рыцарем. Это рыцарских дух подчиняет себе сталь, это он ведет ее в бой, это он укрывает рыцаря немеркнущей славой. И неважно, сколько у тебя орудий, сколько дюймов в лобовой броне и каков моторесурс двигателя
Гримберт знал «Убийцу» уже три года и успел свыкнуться с со многими его причудами, как свыкаются с нравом брюзгливого родственника или необходимостью утренней молитвы. Но все же старался не появляться на нем там, где мелькали рыцари туринской дружины, очень уж нелепо и жалко выглядел он на фоне сверкающих красавцев в сине-золотом облачении, один вид которых мог повергнуть в ужас закоренелые в ереси сердца мятежников, трусливых лангобардских головорезов или прочих недругов Туринской марки. Можно долго рассуждать о рыцарском духе и рыцарских добродетелях, об искре и свете истинной веры, но достаточно было взглянуть на орудия отцовских рыцарей, пусть даже зачехленные и в походном положении, чтобы осознать«Убийце» никогда не стать ровней им. Он всегда будет оставаться кособоким хромым теленком на фоне статных жеребцов, даже если туринские оруженосцы сдерут до костей пальцы, полируя его и подновляя краску.