Троллейбус проехал, и глаза Степана переместились на высотное здание напротив, после чего самым желанным ощущением в жизни стало лететь с него головой вниз, на еще теплый после жаркого дня и такой замечательно твердый асфальт. Но, к сожалению...
К сожалению - а может, и к счастью, скажем мы, - в душе Степана еще теплилось глубокое, чем-то сродни религиозному убеждение, что сам он не вправе лишать себя жизни. Истоки этого крылись в далеком детстве, когда отец - обычный конторский служащий, непьющий, некурящий, примерный семьянин - вроде бы ни с того ни с сего "слетел с катушек" и совершил свой последний, быть может, самый волевой, но и самый непоправимый в жизни шаг - из окна тринадцатого этажа. Потрясение десятилетнего сына, не поддающееся, естественно, нашему описанию, осело в маленьком сердце смесью горечи, стыда и жгучей обиды: в дальнейшем он так и не смог простить покойному родителю его головокружительного последнего шага из квартиры, из семьи, из жизни. Из его, Степановой, жизни.
Говорят, что снаряд в одну воронку дважды не попадает. Однако Степану пришлось убедиться в обратном, когда годы спустя судьба, словно пристреливаясь, шарахнула по нему повторно из того же орудия: попытку самоубийства совершила тогда его подруга - первая девушка, которую он не без тайной гордости называл "своей". Запершись в ванной, она при помощи бритвы так исполосовала свои изящные конечности, что на них буквально живого места не осталось - проще бы, честное слово, было перерезать себе той же бритвой горло, но до такой радикальной меры она то ли не додумалась, то ли втайне надеялась на своевременное спасение. И спасение пришло! Ведь ее родители находились в тот вечер дома - мирно проводили досуг в гостиной за телевизором, до поры до времени не подозревая, что в двух шагах от них дочура тем часом в поте лица пилит себе вены.
Степан регулярно ездил потом к ней в больницу, тратя скудные, тогда еще карманные, сбережения на соки, фрукты и овощи, рекомендованные ей врачами, но неизменно ощущая себя при виде нее преданным и растоптанным. Поэтому после ее выписки он сделал все, чтобы больше с ней не видеться. Возможно, он был к ней не совсем справедлив и даже жесток, но это было выше его сил - первая любовь оказалась похоронена на дне той же воронки, где давно уже упокоилась любовь к отцу.
И вот теперь...
Оторвавшись от крыши, взгляд его скользнул вниз, ностальгически проследив путь своего возможного падения, и тут наткнулся на странную пару, стоявшую напротив его скамейки. Что-то в них было особенное, не свойственное общей массе - так в толпе отличаешь иностранцев, даже не по одежде, а по чему-то трудноопределимому - по иной ауре, должно быть? К тому же эти двое, явно чуждых нашему социуму, граждан и вели себя, прямо скажем, не совсем обычно: в руках у них был круглый предмет, со стороны похожий на большой барометр в деревянной оправе, и оба они глядели очень внимательно то в него, то на Степана.
Такой пристальный и, говоря no-чести, довольно подозрительный интерес к его персоне не остался Степаном незамеченным, однако его апатия была слишком всепоглощающа, чтобы придавать какое-то значение странному поведению прохожих. Даже когда они, спрятав куда-то свой барометр, подошли и сели на скамейку по обе стороны от него.
- Пусть вас не удивляет наше обращение, Степан Ладынин, - сказал тот, что уселся справа, приятным голосом, с выражением, подходившим скорее для декламации назидательных рассказов по радио, а вовсе не для знакомства с неизвестным гражданином на погруженном в сумерки бульваре.
Трудно поверить, но Степана не удивили ни само это в высшей степени необычное обращение, ни даже собственное имя в устах незнакомца. Степан тонул в океане безнадежности - хоть окружающее и достигало его сознания, но не находило ни малейшего отклика в оцепеневшей душе, придавленной депрессивными толщами.