Старый Пэйт всю жизнь, сколько себя помнил, провел в пути. Он колесил из города в город, из деревни в деревню сперва с родителями, потом с женой, затем с детьми и, наконец, с внуками. Все их нехитрое добро умещалось на четырех повозках, которые тащили четыре лошадки. За последней кибиткой, давно, еще тогда, когда дети были малы, трусила коза. Звали ее просто Козой, учили отбивать копытом счет, кланяться и выставлять рога, если кто-то чужой подойдет слишком близко.
Когда ребятишки подросли, козу откормили, вычесали, натерли рога и продали в незнакомом городе какому-то простофиле. Сошла за трехлетнюю, хотя к тому времени бегала за повозками пятый, не то шестой год. Поэтому, удачно расторговавшись, Пэйт не стал пытать судьбу и снялся с места на следующий же день. Ему было не привыкать.
Да, не было в Дальянии и сопредельных государствах таких дорог, по которым не колесили повозки старого балаганщика, как не было той грязи, которую не месили в распутицу копыта его крепких толстоногих лошадок.
Впрочем, нынешняя весна выдалась сухой. Сухой и теплой. Так что досаду учиняла разве только пылищей. А вот в прошлом годе боги, словно озлились - долго не дарили ласкового солнца, всё прятали и прятали его за низкими тучами. Тогда затяжная хмарь и ветры с гор принесли с собой промозглый холод, а с ним грудную немочь. На исходе первого месяца весны Пэйт схоронил сына и старшего внука. Те занемогли внезапно и тяжко. Покуда доехали до ближайшего города, где можно было отыскать лекаря, оба сгорели в лихорадке.
У переброжих вельдов не имелось домов. Их народ скитался на протяжении веков, зарабатывая на жизнь лицедейством, мелким ремеслом, а то и жульничеством. Поэтому старый Пэйт, как всякий, у кого нет родного погоста, похоронил умерших просто у дороги. Он запомнил название города - Ильса. Если когда-нибудь его балаган снова здесь проедет, вдруг да получится отыскать два старых холмика. Впрочем, сердце то не утешило.
Всех погостов, на которых покоились близкие ему люди, Пэйт не помнил. Отец лежал где-то под Налтом. Старшая сестра - в землях Пирру. Мать - возле деревни такой крохотной и убогой, что названия ей никто дать не додумался. Там на въезде росло огромное дерево - накренившееся и черное. В дерево когда-то ударила молния. Крона упала, остался только ствол. Вид он имел самый паскудный, поэтому название, которое мимоезжие дали селению, было еще более паскудным.
Пэйт старался не думать о том, что его мать покоится в таком поганом месте. Про себя старый балаганщик называл тот погост просто глухоманью. Ибо "погост при Горелом Уде" вообще никуда не годилось.
Невестка балаганщика умерла родами недалеко от холмов Алата. Там ее и похоронили вместе с младенчиком. Жена лежала в истоке Ллурды. Зять - в одном из лесов Килха... Одним словом, если б Пэйт задался целью объехать все могилы и навестить всех своих дорогих покойников, у него ушло бы на это несколько лет. Потому как братьев, сестер, детей и племянников схоронил он без счету. Впрочем, и его ждали где-то впереди не то погост, не то придорожная канава - как-никак шестьдесят лет уже трясся старик в кибитке и в зной, и в холод.
Балаган за эти годы опустел. Осталась сестра - кособокая Эгда, что была младше Пэйта на пять годков, две внучки-близняшки - Алесса и Хлоя, да Эгдин последний сынок - Гельт. Девчонкам-кобылицам сравнялось семнадцать, Гельту тринадцать.
Еще кочевали с ними три собаки. По одной на каждую повозку. Четвертую-то повозку, как сын помер, продали вместе с лошадью. А пес сам по себе околел с тоски.
Собаки были здоровые - той самой вельдской породы, которая искони бегала за телегами и караулила добро, детей и коней. Серые, лохматые, брылястые. Эгда с близняшками вычесывали с них шерсть. Весной и осенью - каждый день по охапке. Потом пряли и вязали носки, чулки, теплые накидки. Все это хорошо раскупалось на ярмарках. Шерсть вельдских сторожевых псов ценили за мягкость и тепло. Ну и сносу ей не было, что верно, то верно. А стоила - жалкие медяки.
Так вот и ездил себе Пэйт от города к городу, от поселения к поселению. Он, три лошади, три кибитки, три псины, две девки-трещотки, баба кособокая и мальчишка тощий. Но в Фетги случилось с ними то, чего уж много лет не водилось. Старый Пэйт взял попутчика.
* * *
Тот день выдался солнечным и немилосердно безветренным, да еще гнус вывелся, одолевал и людей, и животных. Лошадки остервенело били хвостами, а псы, трусившие в тени кибиток, то и дело трясли башками. Мошка роилась так густо, что воздух казался серым.
Пэйт клял гнуса, погоду, Эгду, которой загорелось расхвораться спиной, близняшек, в очередной раз затеявших перепалку. Досталось даже молчаливому Гельту, что забыл на последней стоянке топор. Балаганщик понимал - по уму надо отправить парня обратно за пропажей. Кто ж добром разбрасывается? Но от одних мыслей о повороте назад, у старика начинали ломить немногие остатки зубов. Вельды считали возвращение самой дурной приметой.
Наверное, именно из-за своей угрюмой досады балаганщик проглядел путников. Показалось, они возникли, на дороге, словно из ниоткуда. Будто из воздуха соткались. Рослый молодой мужик с дорожной сумой за плечами, одетый на дальянский манер - в стоптанные сапоги, штаны, поношенную рубаху и безыскусную тунику поверх оной. За руку незнакомец вел невысокую девушку в широком платье и бурнусе песочного цвета. Голова, лицо, шея, даже плечи девушки были обернуты синим палантином. Ничего странного, Пэйт и сам был обмотан по глаза - только это от гнуса и спасало. Необычно было другое - спутника девушки мошка не донимала, он под витками ткани не прятался.
Шли странники медленно и повозки вельдов быстро с ними поравнялись. Псы тут же подобрались и зарычали, готовые кинуться по первому знаку хозяина. Перехожий человек, впрочем, не испугался. Спокойно задвинул спутницу себе за спину и посторонился, давая небольшому обозу проехать. Пейт с какой-то злой усмешкой смотрел, как колеса первой кибитки поднимают пыль и та щедрыми клубами оседает на страннике.
Балаганщик все ждал, что чужак чего-нибудь скажет, хоть выругается и тогда на нем можно будет выместить недовольство, отвести душу. Но путник глядел молчаливо и равнодушно. Налетевший ветер рванул полы одеяния его спутницы и Пэйт увидел, что девчонка, жавшаяся к спине своего защитника, тоненькая, как подросток. Правда, смотрела она со строгим осуждением. Это делало ее старше. Под внимательным взглядом темных глаз балаганщик даже растерял свою досаду.
На мгновенье сердце кольнула не то жалость, не то стыд. Девчонка-то показалась ровесницей внучек. Впрочем, вельд крепко-накрепко, еще с юности запомнил: нельзя брать случайных попутчиков, если они не твои единоплеменники. От чужаков одни беды.
Пэйт и сейчас, нет-нет, да припоминал скорбное прошлое родной сестры.
Как-то к стоянке балаганщиков подошел рыжий наемник с севера. Он был одинок, безоружен и хотел тишком пробраться домой в Забатонские пустоши. Тогда правитель Пирру как раз присоединил Алат. И вот теперь наемники из разбитого войска расползались в поисках лучшей доли. Но и на глаза дальянам старались не попадаться. Не любили те их. Да и было за что.
А вельдам-то какая разница до чужих раздоров? Чужак хорошо заплатил, его за это приняли со всем почтением, дали место под телегой, накормили похлебкой. Он ехал с балаганом несколько недель до самого Вигорда. Там и распрощались. Мужик подался в ближайший порт, вельды на потешную площадь.
Потом, правда, выяснилось, что тот рыжий прихватил с собой медный котелок. Котелка, конечно, было жалко, но дело поправимое, чего уж там. Происшествие так бы и забылось, не роди через девять месяцев Эгда рыжего, как пламя, младенца. Вот тут-то гроза и грянула.
Сестра Пэйта, как всякая вельдинка, была смуглой и черноволосой. Таким же был ее муж Стах... а тут ребятенок рыжий, как на солнце прожаренный. С тех пор Эгда стала кособокой. Стах так ее отметелил, что бабу перекривило на левый бок. Болела долго. Думали, не поднимется. Но ничего. Отживела. Потом даже через год снова родила. Уже такого младенца, какого надо - чернявого, как головешка. На счастье дуры-бабы ублюдок ее рыжий и дня не прожил, не то бы муж ей еще и рожу кривой сделал. У Стаха рука была тяжелая, а память крепкая. До самой смерти он сам не забыл, и Пэйту не давал забывать, как опасно брать попутчиков.