Машков и Дронго остались одни. Машков посмотрел на своего друга и несколько неуверенно поинтересовался:
Как ты себя чувствуешь?
Пока нормально. Слегка кружится голова и неприятное ощущение во рту. Кажется, болят ноги. Или мне только кажется.
Может, начнем?
Не нужно так волноваться. В конце концов пытают меня. И допрашивают тоже меня. Поэтому задавай свои вопросы спокойным, естественным голосом. Тем более что за нами наверняка следят.
Дурак, разозлился Машков. Затем бросил какую-то папку на стол перед собой, раздраженно отвернулся и зло пробормотал:
Можешь встать и убираться отсюда. И вообще уехать из Москвы. Тебя никто не остановит.
Ни к чему так патетически, спокойно отозвался Дронго, давай начнем. И учти, что на этот раз я буду говорить правду. Поэтому лучше не спрашивай, что я о вас думаю.
Назови громко три цифры, попросил Машков, и мы начнем работать.
Один, три, семь.
Хорошо. Сейчас я буду называть цифры, и ты должен все время говорить «Нет». Во всех случаях.
Один
Нет.
Два
Нет.
Три
Машков досчитал до десяти. И все десять раз Дронго повторил слово «нет». Генерал удовлетворенно кивнул. Все правильно. Семь верных ответов, три неверных.
Как ты себя чувствуешь в роли палача? вдруг поинтересовался Дронго.
Заткнись, опять разозлился Машков, и отвечай на вопросы. Он сердито оглянулся на это проклятое зеркало, за которым находились двое психологов, следивших за допросом.
Он намеренно выводит его из себя, предположил один из них.
Похоже, согласился второй, но Машков опытный специалист.
Сам Машков усилием воли сумел несколько успокоиться и начал задавать вопросы. И первым был такой:
Ты знал кого-нибудь раньше из группы Дзевоньского?
Нет.
Ты звонил в Брюссель?
Нет.
Ты знаешь Гельмута Гейтлера?
Нет.
Собственно, после этих трех ответов допрос можно было прекратить, но он продолжался около двух часов. Задавая в разных вариациях одни и те же вопросы, Машков добросовестно пытался выяснить, что именно мог узнать Дронго о работе Дзевоньского в Москве до того, как приступил к своему расследованию. Дронго трижды просил воды и трижды Машков передавал ему наполненный стакан. На все вопросы Дронго отвечал четко, иногда шутил. У него сильно болела голова, не проходило ощущение подступающей тошноты. И тем не менее он ясно воспринимал все происходящее и так же ясно отвечал на все вопросы.
Закончив допрос, Машков устало откинулся на спинку кресла и неожиданно улыбнулся. Затем схватил бутылку, чтобы налить себе воды, но обнаружил, что она пуста.
Принесите воды! крикнул он куда-то в сторону.
А вот это ошибка, заметил Дронго, морщась от головной боли. Я мог бы и не догадаться, что нас слушают. А крикнув, ты невольно выдал этот секрет.
Иди ты к черту! добродушно огрызнулся Машков. Слава Богу, что все закончилось. Теперь ни одна собака не посмеет ничего сказать в твой адрес.
Позови своих архаровцев, чтобы они сняли с меня ваши чертовы датчики. И еще. Я повесил пиджак в другой комнате. Там у меня есть «спазмалгон». Пусть принесут таблетку. Ужасно болит голова.
Я сам принесу. Машков быстро вышел из комнаты. Почти сразу в ней появились двое сотрудников, которые начали деловито отключать Дронго от аппаратуры и сворачивать ее. Машков принес таблетку и бутылку воды. Он налил сразу два стаканасебе и Дронго. В это время вошел еще один сотрудник, который принес какой-то тюбик. Он выдавил из него в стакан с водой некоторое количество буро-зеленого вещества, затем размешал и, протянув напиток Дронго, предложил:
Выпейте.
Еще какая-нибудь гадость? спросил тот.
Обычное мочегонное средство, пояснил сотрудник, с любопытством разглядывая эксперта. Это фитолизин. Хорошее польское лекарство.
Дронго и Машков посмотрели друг на друга и оба улыбнулись.
Надеюсь, вы не одолжили его у Дзевоньского? улыбнулся Дронго, выпил лекарство и поднялся. Голова у него все еще кружилась, во рту было такое ощущение, словно он перекусывал электропровода. Или дотронулся языком до батарейки, как однажды сделал это в детстве. Память о том неприятном «опыте» сохранилась на всю жизнь.
Надеюсь, теперь ты сможешь убедить свое начальство не выгонять меня каждый раз из Москвы? спросил Дронго. Хотя, между прочим, я предложил бы проверить таким же образом всех членов вашей комиссии.
Хватит, торопливо остановил его Машков. Мы уже закрыли этот вопрос. Пойдем, я помогу тебе одеться.
Они вышли из комнаты.
Ничего не закрыли, тихо возразил Дронго, нужно найти Гейтлера и понять, почему вас опередили в Брюсселе. Боюсь, работы теперь у вас больше, чем ты думаешь.
Я знаю, отозвался генерал, но теперь мне никто не сможет помешать привлечь тебя к ней. Мы все равно должны вычислить обоихи Гейтлера, и возможного «крота». Хотя в существование последнего мне очень трудно поверить. Всех, вошедших в мою комиссию, я знаю много лет.
Ты и меня знаешь много лет, напомнил Дронго, но это не помешало тебе привезти меня сюда. Помнишь, как у Оруэлла? «Все животные равны, но некоторые равны более»
Иногда с тобой просто невозможно разговаривать, вздохнул Машков. Сегодня опять будут допрашивать Дзевоньского и всех его людей. Нам важно понять, куда делся Гейтлер и как его найти.
СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ. ЧИКАГО. 5 МАРТА, СУББОТА
Тетя Ануся стала жительницей Чикаго еще в те годы, когда большинство ее соотечественников об этом не могли и мечтать. Она переехала сюда из Англии в семьдесят девятом, когда Польша была совсем другим государством, для граждан которого выезд на жительство в Соединенные Штаты представлялся весьма проблематичным со всех точек зрения. Но супруг тети Ануси был подданным Великобритании и поэтому достаточно быстро получил сначала вид на жительство, а затем и гражданство этой великой страны.
Олеся родилась как раз в семьдесят девятом и поэтому не могла знать тетю Анусю, которая на самом деле приходилась ей вовсе не теткой, а двоюродной бабушкой. Однако уже в девяносто втором, в возрасте тринадцати лет, Олеся впервые посетила Чикаго и познакомилась с родственницей, о которой в их родном Вроцлаве ходили легенды. Муж тети Ануси был известным архитектором, работавшим в Чикаго. В девяносто восьмом он умер. А Олесе к этому времени исполнилось девятнадцать лет, и она переехала в Париж, надеясь устроить свою жизнь во Франции.
Там ей пришлось трудновато. Никто не ждал молодую красивую девушку в этом городе. А те, кто предлагал ей «помощь» и свои услуги, совсем не нравились Олесе. У них были влажные глаза, потные руки, и их намерения ясно просматривались с самого начала. Из Парижа Олеся довольно быстро переехала в Брюссель, где устроилась на работу в небольшое проектное бюро и пошла учиться. Но еще неизвестно, насколько лучше устроилась бы ее жизнь в Бельгии, если бы неожиданно она не встретила там знакомого их семьи пана Тадеуша Марковского, о котором в той, прошлой жизни, ее дедушка говорил как об очень влиятельном человеке. Марковский и здесь выглядел влиятельным и богатым. Во всяком случае, он тут же взял Олесю в свой офис и оплатил ее обучение.
Ей было двадцать два года, когда она начала работать в его фирме, в которой все называли Тадеуша паном Дзевоньским, но она понемногу к этому привыкла. У Олеси были светлые волосы, голубые глаза и довольно резкие черты немного вытянутого лица, которое наводило на мысль, что среди ее предков встречались не только славяне. Родственники Олеси жили во Вроцлаве, который немцы традиционно называли Бреслау, а в этой части Западной Польши веками перемешивались прусы, саксонцы, чехи, поляки. Тогда как в Центральной и в Восточной части Польши преобладал другой тип женщинпреимущественно пышногрудые брюнетки со славянскими чертами лица, считавшиеся одними из самых красивых женщин Европы.
Олесе понравилось в Брюсселе. Здесь у нее появилось много знакомых, новые друзья. А главноеРауль, португальский «мачо», переехавший сюда из Лиссабона. Он был профессиональным футболистом и выступал за одну из местных бельгийских команд. Олеся встречалась с разными парнями, но Рауль стал ее самым близким другом. Все закончилось через два года, когда его клуб решил продать своего португальского полузащитника в Италию. Девушка была безутешна, поскольку Рауль не предложил ей последовать за ним в солнечную южную страну. Его продали, как раньше продавали рабов, даже не очень интересуясь его собственным мнением. Так он и уехал, оставив на память о себе черного фарфорового лиссабонского петушка.