— Курите, если хотите, — разрешил он нам ни враждебно, ни доброжелательно, как будто ему было все равно. Мы не двинулись с места. Его взгляд действовал на нас как альпийский ветер.
— Вы думаете, зачем я вас вызвал сюда, — наконец заговорил он. — Если судья хочет побеседовать с заключенными, зачем ему тащить их с другого конца планеты, не так ли?
Он выпустил дым из легких и его лицо Рамсеса окуталось голубоватым дымом.
— Да, — продолжал он, — голограмма избавила бы вас от путешествия, но я не хочу применять ее. Это не то же самое, что видеть вас здесь во плоти… — он посмотрел на свою костлявую руку, — которой у вас еще много. Да вы и сами понимаете, что общаться с живыми людьми, это совсем не то же самое, что смотреть на их цветные тени. Хотел бы я, чтобы все чиновники это поняли.
Кашель потряс его тело. Я видел записи его исторических выступлений, речей. И ни разу не замечал таких приступов. Может, все его речи редактируются? Ведь это стандартная практика всех политиков. Но Трибун Эспина всегда с презрением относился к такой лакировке.
Он отдышался, снова затянулся табачным дымом и продолжал:
— Поймите, я не занимаюсь обычными делами. Каждый случай ЧП. Я — последняя инстанция для дел, которые не поддаются ничьей юрисдикции, для дел, не имеющих прецедентов. Для дел, для решения которых бессильна не только система законов, но даже и философия.
Скажите мне, если можете, что общего имеют между собой в вашей объединенной мировой федерации процветающий японский инженер, гангстерский босс из Северной Америки, русский мистик или изможденный крестьянин из Африки? А кроме того, все больше и больше наших дел начинается вне Земли, в этой проклятой загадочной Вселенной.
Мы не сводили с него глаз. Эспина тронул кнопку на ручке кресла, свет в комнате погас и Вселенная как бы приблизилась к нам.
На ночном небе ярко светились звезды. От горизонта до горизонта тянулся галактический пояс. Я вспомнил, что в Валленене его называют «Зимний путь». Ниже к югу я отыскал Сигиттариус. А дальше мне показалось, что я смогу увидеть в облаке света, отраженном Землей, тройное солнце Анубелиса. Кое где на фоне общего слабого свечения выделялись пронзительно черные пятна.
Везде, невидимые нам, рождались новые миры, миры, населенные живыми существами, чуждыми нам и по духу, и по плоти. Рождались и умирали Галактики, и вся эта Вселенная служила вечным вопросом, на который пока не было ответа: откуда все это появилось? Куда все это стремится и зачем?
Голос Эспины вернул меня к реальности.
— Я подробно изучил ваши дела, слушал ваши заявления. Мои ученые коллеги порицали меня за это, за то, что я теряю на вас в такую пору драгоценное время. Они напоминали мне, что есть множество более важных дел — ведь идет война. А это дело, говорили они, очень простое, без каких-либо очевидных последствий. Нужно просто вынести приговор. И все. И тем не менее я занимался вами. Но это только факты. А сколько в них правды?
Я рискнул заговорить:
— Сэр, если вы говорите о морали, о справедливости, то мы просили дать нам возможность все объяснить, но нам отказали.
— Естественно. Неужели вы думаете, что суд, занимающийся межпланетными проблемами, вынесет на предварительное прослушивание ваши речи, основное место в которых занимают эмоции?
— Я понимаю, сэр, но нам не разрешили сделать даже публичное заявление. Мы содержались в изоляции, а на заседания суда не допускались зрители. Я сомневаюсь, что все это законно.
— Это приказал я, в связи с военным временем. Можете мне поверить, что у меня были веские причины для этого.
Искалеченное тело наклонилось вперед. Слишком старое для омоложения и слишком молодое и живое, чтобы отправить его в небытие. Глаза его сверлили нас.
— Здесь вы можете говорить что хотите. Хотя я не советую вам этого.