«Самое страшное заблуждение для руководителя, — любил он повторять, — это думать, что он во всех случаях прав. Шестидесяти процентов более чем достаточно для среднего человека, и я стараюсь придерживаться этой нормы». Из этого правила он делал единственное исключение — решение президента применить большую бомбу должно быть безошибочным. Всякий раз, когда речь заходила об атомном оружии, Роудбуш говорил: «Никаких ошибок! Здесь я должен быть прав на все сто процентов».
И в то же время в характере Пола была какая-то наивность; я уверен, избиратели это чувствовали и это им нравилось. Несмотря на свой возраст — пятьдесят восемь лет, — несмотря на то, что ему тридцать лет подряд пришлось вариться в одном котле с самыми закоренелыми политиканами, он сохранил почти ребяческую уверенность в том, что сумеет изменить мир к лучшему, если только приложит достаточно сил и пойдет достаточно далеко по новому пути. Он был куда большим оптимистом, чем я. Он верил в прогресс, в людей и во всевозможные идеалы, связанные со славным прошлым Америки, — идеалы, в которых сам я давно разочаровался. В этой убежденности была его сила и одновременно его уязвимость.
Ему были свойственны некоторые странности, забавлявшие меня. Например, он очень гордился своей шевелюрой. Для него, как для Самсона, густые волосы были своего рода символом силы, и я подозреваю, что про себя он считал лысеющих мужчин, вроде своего друга Стива Грира, уже не совсем полноценными, хотя старая поговорка утверждает обратное. Роудбуш ухаживал за своими волосами, как за бесценным садом. Он энергично расчесывал их щеткой раза по три, по четыре на дню.
В тот день, в четверг, когда я вошел к нему в кабинет, президент встретил меня как обычно. Он отложил газету, которую читал, и поднял очки на свою роскошную седую шевелюру, и они уставились в потолок, как глаза удивленной совы. Теплая улыбка осветила его лицо. Он встал, обошел стол и уселся на его угол рядом с единственным настольным украшением — набором авторучек, нелепо торчавших из головы золотого ослика, как длинные уши-антенны.
— Ну как там ваша шепчущая Джилл? — спросил он. Президент знал все, что происходит в Белом доме.
— Перечитывает Дайлэна Томаса, — ответил я. — Утверждает, что у него «хореографическое воображение», хотя, что это означает, никому не известно.
— Надеюсь, вы ее не обижаете?
— Стараюсь, как могу.
Личная жизнь президента была удивительно банальной, видимо, именно поэтому он любил сплетни и живо интересовался всеми скандалами и скоротечными романами Вашингтона. Но тут я должен покаяться в некоторой предвзятости к Элен Роудбуш: мне никогда не нравились женщины ее типа. Она была одной из тех бесцветных дам, которые настолько озабочены проблемой «а что люди скажут?», что просто неспособны сформировать и сохранить свою собственную индивидуальность. Я подозревал, хотя и не имел тому доказательств, что Пол и Элен Роудбуш большую часть жизни прожили, строго соблюдая некий договор, по которому интимная близость была частью некоего протокола.
— Итак, чем сегодня озабочены наши мальчики? — спросил Роудбуш.
Я перечислил с полдюжины вопросов, связанных с новостями, на которые следовало реагировать. Приблизительные ответы я уже подготовил, и он согласился со всеми, за исключением одного, который переиначил по-своему. В тот день вопреки обыкновению ничего серьезного не предвиделось, — хоть какое-то разнообразие! Август у нас проходил на редкость мирно. Оппозиционная партия заполняла газеты заголовками о своей Гудзоновской конференции и о выдвижении губернатора Иллинойса Стэнли Уолкотта кандидатом на пост президента. Он должен был выступить соперником Роудбуша на ноябрьских выборах.