Зачем ты ребенка себе завела? спросила высокая Валя и сдула со лба ярко-черную прядь. Он целую книгу тебе перепортил. Купила ему акварельные краски, так он тебе все там и разрисовал.
Она показала Марине страницу, замазанную ярко-желтым и красным.
А это китайская книга, чужая! сказала ей Валя. Давай я его унесу. Ну его!
Куда ты его унесешь?
Они обсуждали ребенка, который испортил китайскую книгу.
А можно и бритвой, сказала вдруг Валя. Ведь он там в пакете. Разрежем, и все.
Валя предлагала открыть верхний ящик комода, потому что ребенок находился именно там и был завернут в пакет.
Ты можешь поранить его, усомнилась Марина.
Да нет, ни за что, объяснила ей Валя. Уж скольких я так доставала, подумай!
И вынула лезвие.
Сон был настолько страшен, что, проснувшись, Марина с головой накрылась одеялом и там, в темноте, слушала, как дико и гулко стучит ее сердце. Потом захотелось пить, и, превозмогая себя, она нашарила босыми ногами тапочки, пошла на кухню, где долго пила воду прямо из чайника.
Вечером, возвращаясь домой, Марина увидела в лестничном пролете рядом с почтовыми ящиками Валю, закутанную в пуховый платок.
А я к тебе, простуженно сказала Валя. Завтра гостей собираю. Двое разведенных будет. Неплохие мужики, хотя, конечно, на любителя. Приходи.
Марина начала лихорадочно искать ключ и не ответила.
Писем ждешь? усмехнулась Валя. Напрасно. Придешь завтра?
Лена у меня болеет, сказала Марина. Я вряд ли приду.
Сейчас все болеют, ответила Валя. Я температуру нарочно не меряю. Купи тогда тортик. Не важно, какой. Из нашего дома зову только лыжника. Конечно, с женой. Но она не пойдет.
Марина широко открыла глаза. «Лыжник», тренер олимпийской сборной, жил на пятом этаже. Он был суховатым, спортивным, всегда загорелым. Стремительный шаг и улыбка такая, что можно ослепнуть. Жену свою Машу привез из Белграда, она говорила по-русски с акцентом, хотя прожила в Москве лет восемнадцать.
Ты знаешь: у Маши отрезали грудь, сказала Марина. Ты знаешь, что Маша больна?
Я знаю, ответила Валя. Наверное, он не придет. Я для интереса, попробовать только.
У жены лыжника обнаружили рак груди и недавно сделали операцию. Несмотря на то что приехавшая ей помочь черноглазая мать совсем не говорила по-русски, а лыжник продолжал ослепительно улыбаться, сталкиваясь с соседями, подробности неизлечимого заболевания быстро просочились, и теперь, встречая стройную Машу в длинной югославской дубленке, совершенно спокойную, хотя всем казалось, что за этим покоем ее должен прятаться ужас, жильцы начинали фальшиво шутить, словно не догадываясь, что Машу мучают бесполезной уже химиотерапией, и эти блестящие черные волосыне волосы вовсе, а финский парик.
Они не придут, повторила Марина. Чего там «попробовать»?
А я вот не знаю! и Валя закашляла в теплый платок. Она не жилица, ты видишь сама. Его все равно кто-нибудь подберет.
Не стыдно тебе? задохнулась Марина.
Я их пригласила обоих! отрезала Валя и снова закашлялась. Я, может, помочь им хочу. Пускай хоть развеются.
Марина махнула рукой и, обогнув Валю, начала подниматься по лестнице.
Ты только святую не строй! сказала вслед Валя. А вдруг он возьмет да захочет тебя? Ты что, его выгонишь?
Слова эти были глупы и бесстыдны. Но как вот, бывает, идешь по траве, не чувствуя шага, и вдруг натыкаешься на что-то, что кажется дико горячим, и не понимаешь еще до конца, что ты наступил на осколок бутылки, а это горячее есть твоя кровь, и ты застываешьнелепо, растерянно, вот так и Марина вдруг остановилась на мокрой от липкого снега ступеньке. Она уже мысленно приноровилась, что с этим покончено. Есть одиночество, пустая постель и две дочки-сиротки. Промозгло, темно и густой валит снег. Кого она может хотеть и зачем? И кто вдруг захочет ее? Однако, минуя рассудок, из самой ее глубины, изнутри напрягшегося живота, поднялось столь жгучее воспоминание жизнистоль жгучее и столь внезапное, что, желая убить, уничтожить его, залить, как огонь заливают водою, она обернулась и прямо в лицо бессмысленной Вале сказала:
Посмотрим, на месте решу.
Ну, то-то! и Валя пошла к себе вниз. Так, значит, к семи. И про торт не забудь.
Девочки лежали на ковре, уставившись в телевизор. Уроки они не сделали, кружевные воротнички и манжеты не выстирали. Они оттопырили локти, подобно тому, как птенцы, не умея летать, боясь высоты, широко раздвигают костлявые крылья, поросшие пухом, и шеи их были такими же хрупкими, как шеи птенцов.
На Валиной вечеринке было шумно, бестолково и накурено, хотя везде открыли форточки, и снежной, ночной синевой неслось в этих форточках небо, принявшее облик чего-то подобного людскому житью и людскому характеру.
Соседка пришла! закричала вишневая, потная Валя. Знакомьтесь, знакомьтесь! Сейчас я гуся принесу!
Упала, в ажурных чулках, на колени, открыла духовку. Марина увидела черную спину зажаренного гуся.
Ах ты, негодяй! и Валя всплеснула руками. Сгорел негодяй!
Да что там: сгорел! зашумели вокруг. Его поскрести, будет даже вкуснее!
Гуся поскребли. Он стал темно-коричневым. И тут в коридоре Марина увидела лыжника. Лицо его было такого же цвета, как кожа гуся. Улыбка сверкала на этом лице. Он был мускулист, разговорчив и весел. Жены рядом не было.
Марина! сказал он растерянным басом. Какими судьбами?
Такими же, как остальные. Как ты, например.
Мы разве на «ты»? просиял он, смеясь. Ну, так даже лучше!
Ой, Юра, простите! сказала она. Да нет, мы на «вы»!
А зачем нам на «вы»? Давайте-ка на брудершафт. А, Марина?
Они выпили, и она совсем близко увидела его глаза. Они были мокрыми и беспокойными.
Гуся съели быстро. На блюде осталась кашица из яблок, коричневая с черно-красным, и кости. Мужчиныбез галстуков, без пиджаковтемнели подмышками. Марина заметила несколько взглядов в разрезе своей белой кофточки с люрексом.
Ты торт принесла? прокричала ей Валя сквозь дым и качнулась. Где торт-то, Марина?
Я дома забыла, сказала Марина. Сейчас принесу.
Валентина, постой! сказал громкий бас за спиной у Марины. Его ставить некуда, торт. Ставить некуда.
Нет, я принесу, повторила Марина. Ведь я же купила.
Да мы вам все верим, Мариночка, верим! Такой милой девушкеи не поверить?
Он взял ее под руку. Крепкий, широкий, с бульдожьим лицом и большими зубами.
Пойдем потанцуем, шепнул он Марине. Забудь ты про торт. Все и так нажрались.
Во второй, маленькой, комнате потушили свет. При тусклых вспышках уличных фонарей топталось несколько пар.
Я Глеб, сказал он, обхватив ее талию.
Притиснул к себе и вдавил все лицо ее в короткую и волосатую шею, которая сильно вспотела под галстуком и стала лосниться. Марина отпрянула, но он ее не отпустил. Они и не двигались, просто стояли, и он стал губами искать ее губы.
Поедем ко мне, а, Марина?
Отстаньте! Вы что, ненормальный? Отстаньте!
Поедем! Мне Валька шепнула, что ты овдовела. А я разведенный. Поедем, Маришка!
Отстань от меня! Убери свои лапы!
Вот это напрасно! Машину поймаем
Тогда она вырвалась.
Марин! Ты куда? проорала вслед Валя. Марин, ты за тортом?
За тортом!
Села на ступеньку. Обхватила себя руками за плечи. На лестнице было холодно. Все эти семь месяцев она помнила, что «овдовела», но когда ей вот так прямо сказали, что теперь можно сразу тащить ее в постель, раз она все равно одна и никому нет никакого дела, с кем и куда она поедет пьяным и снежным вечером, в душе ее грубо и больно разорвалось что-то. Это была не та острая боль, которую она заглушала ежедневными заботами и страхом за девочек и которая сразу же напоминала о себе, как только она натыкалась на его вещи или вспоминала, как они любили друг друга по ночам, не та боль, которая всякий раз кровоточила заново, когда подходили праздники, и нужно было проводить их без него, но новая боль пустоты и начала какой-то разнузданной жизни, в которую ее попытались втолкнуть так, как будто ей самое место внутри.
Над ее головой послышались шаги. Кто-то спускался, и шаги были знакомыми. Так ходил ее муж: быстро и тяжело, сопровождая каждое движение отрывистым и громким дыханием. Нелепая, жуткая мысль, что это и есть он, ее обожгла, в глазах потемнело. Она обернулась.