Мы никогда не умрем - София Баюн

София БаюнМы никогда не умрем

Обращение конферансье

Занавес поднимаетсяТемнота за сценой

Поначалу это было странносмотреть на одно лицо, а видеть другое. Но Ника не жаловаласьв бесконечной и правильной белизне квартиры, откуда для нее не было выхода, вся власть умещалась в наборе простых карандашей и белых листах эскизника. И она рисовала лицо, которое никак не могла разглядеть. Каждый день, из раза в раз. И серые линии на белой бумаге постепенно становились правдой.

Рисовала глазасерые. Прищуренные, широко раскрытые, смеющиеся и тоскливые, но всегда серые и всегда чуть другой формы, чем те, в которые ей приходилось смотреть каждый день.

Иногда выходили глаза Виктора, и тогда она злилась и рвала листы.

А он, человек без имени и лица, смеялся.

Он редко смеялся.

Она рисовала волосывыходили тоже серые, но она знала, что они каштановые. Длиннее, чем у Виктора. Мягче.

Иногда Ника все же доставала акварель, и тогда картины обретали расплывчатый полупрозрачный цвет. Но она редко рисовала краскамивдруг придет Виктор. Если увидит рисункиНика не знала, что тогда будет.

Она никогда не видела Виктора с длинными волосами.

Сегодня на ее портрете человек без имени, которого она звала Милордом, одет в сюртук. Серый, но на самом-то деле зеленый. Мятый, его придумали сразу мятым, да видно так и не нашли времени его погладить.

Однажды она сказала об этом Виктору, и он рассмеялся. Виктор смеялся чаще. У него было больше поводов для веселья.

 Рисуешь?

Ника подняла взгляд и усмехнулась. Показала эскиз:

 Теперь похоже?

 Я не люблю свои портреты, ты же знаешь,  тихо сказал он, кончиками пальцев опуская ее блокнот.

Она медленно собрала длинные пепельные волосы в тяжелый узел на затылке и проткнула карандашом. Это правда, не любил. Не любил своих портретов, своего имени, а больше всего не любил свое отражениееще бы, ведь оно-то никогда не было и никогда не будет похоже на портрет.

Поморщившись, выключила свет и задернула шторы.

Темнота была милосерднавсегда стирала различия между портретом и отражением.

 А что будет написано на его могиле, когда я его убью?

 Полагаю, «Виктор Редский»,  он сел на край кровати и стал расстегивать рубашку. Чистую, белоснежную, надетую пару часов назад.

Рядом лежала такая же.

 Это ты его убедил, что к его белесым волосенкам и бесцветным глазкам подходят белые рубашки?

 Ну уж нет, этот пробел в воспитании точно не моя вина,  криво усмехнулся он.

Никакого контраста, монотонная белая определенность. Хорошо хоть его глаза серые, совсем не как у Виктора.

Наверняка и могильный камень ему поставят белый. Ну конечно, это же «пра-виль-ный» цвет.

 А твое имя? На камне?

 Не нужно. Виктор мне дал это имя, и я не хочу, чтобы меня так называли. И тем более,  он с отвращением стянул рубашку,  чтобы его писали на могиле.

 У него дрянной одеколон,  пожаловалась Ника, хватая сброшенную рубашку.

Скомкала и засунула под кровать. Но запах остался, амбра, кожа и табак, приторная и навязчивая смесь. Ника не верила, что когда-нибудь сможет избавиться от прилипчивых ноток. Ей казалось, что даже земля, в которой его похоронят, будет пахнуть этим проклятым одеколоном.

 С этим я тоже ничего не могу сделать,  с искренним раскаянием сказал он.

 Я могу. Убью его, засуну башку в банку с формалином, поставлю на полку и буду любоваться каждый день. И никакого одеколона,  мечтательно прошептала Ника, и он наконец-то улыбнулся.

Она подалась вперед, чувствуя, как тянет, мучительно тянет ее к этому оброненному теплу.

У него осторожный поцелуй. И теплые рукиеще одно невозможное чудо, пальцы, которые переставали быть ледяными. Из движений исчезала нервозность Виктора, а рубашка пахла только чистой тканью. Наверняка его одеколон пах бы морской солью и деревом, нагретым солнцем. У Ники был такой дома, она уже и не помнила откуда. Да и как это «дома» почти не помнила, а сейчас и не хотела помнить.

 Я буду тебя рисовать,  пообещала она, отстраняясь.  Когда убью его, нарисую сотню твоих портретов. Сошью тебе сюртук.

В темноте мало очертаний, зато есть прикосновения и запахи. Ника хотела бы уметь рисовать их, навсегда запереть в бумагу, суметь взять с собой в пустое белое будущее. Но этого никто не умел, ни она, ни та женщина в бархатных перчатках, которую Виктор ненавидел больше, чем собственную мать.

 Зачем мертвецу сюртук?  он прикоснулся к кончику ее носа, и она, не выдержав, вцепилась в его руку и заставила прижать ладонь к своей щеке.

Прикосновение, от которого не останется ничего, кроме тающей памяти, как и от этого человека. И все же Ника надеялась, что когда придет время, какое-то из краденых прикосновений оживет на коже. Принесет секундное утешениеа что еще ей останется?

 Я его похороню! Если на могиле будет написано «Виктор Редкий»ну и ладно, у тебя будет своя могила! Даже если мне придется хоронить сюртук, твои портреты и

Она вырвалась. Встала перед ним, глядя сверху вниз. Слезы она не вытиралана это не было времени. В любой момент он исчезнет.

Была такая сказка, а может, и не однапро человека, с которым можно быть только в темноте. Нельзя зажигать свечей, потому что тогда волшебство закончится, и наступит реальность. Оказывается, и в жизни иногда приходится следовать сказочным правилам.

 И все,  прошипела Ника.  Это все, что мне останется от тебя, Милорд. Все, что ты мне оставишьто, что я сделаю, что придумаю про тебя сама! А что мне написать на камне?

 «Милорд» и напиши, если уж решила меня так звать,  устало ответил он.  Как же, «а если у него нет имени» всегда такой был Ника, это милосердие, понимаешь? Не только для меня, но и для него, и для других людей.

 Я не хочу для него никакого милосердия,  процедила она, отворачиваясь.  Я не хочу для других никакого милосердия. Почему я вообще должна думать о ком-то еще?! Я полтора года не выходила из этой чертовой квартиры! И что, кто-то, кроме тебя, был ко мне милосерден?!

 Я знаю, что ты не такая. Ты не жестокая,  он сжал ее запястья.  Я жестокий. И Виктор. И наша милая сестраможет Лера даже больше, чем Виктор. А ты лучше, чем мы. Я хотел бы, чтобы было иначе, я клянусь тебе,  и в голосе плеснула искренняя, режущая боль,  но из-за меня Из-за моих ошибок, а их много было, непростительно много Из-за меня тебе придется его убить. Тогда ты сможешь выйти, и не получится как в прошлый раз, когда я пытался помочь тебе сбежать.

 И тебя,  хрипло сказала Ника.  Убить его и тебя.

 И меня,  кивнул он.

 Что написать на камне? Как тебя зовут? Как он тебя звал, Милорд?  настойчиво спросила она.

Откуда-то она знала, что неизбежный финал наступит совсем скоро. Может, это их последняя осень и хорошо, если удастся пережить зиму. Уже превратились в белые шрамы порезы на его спинеширокая «V», так и не ставшая «М». Летом травой поросла могила рыжего пса по имени Генри. Виктор все больше времени проводил с сестройбудто чувствовал, что их собираются разлучить снова.

Ника не знала, почему когда-то развелись родители Виктора, да и сам Виктор этого скорее всего не знал. Не знал, почему в шесть лет его увезли в ту проклятую деревню. Ника видела его отца и их старый дом, и в других обстоятельствах, пожалуй, посочувствовала бы Виктору. Поэтому ей так понравилась шутка с коробкой из-под скотча и театральным реквизитомв тот раз она смеялась. Ведь тот человек был виноват не только перед Виктором.

Он закрыл глаза. Ника отвернуласьесли он откроет глаза, и они будут белымизначит, краденое время кончилось. Как хорошо, что она не увидит этого в темноте.

 Мартин,  наконец сказал он.  Виктор звал меня «Мартин».

 Красивое имя,  ответила она, не оборачиваясь.  А если я буду тебя так звать?

 Не нужно,  мягко сказал он, незаметно вытаскивая карандаш из ее волос.

 Тогда расскажи, почему,  попросила она.  Мне эту историю только Виктор рассказывал, а ты знаешь, как он обращается с историями. У него были плохие учителя,  Ника криво усмехнулась.  Расскажи историю, Мартин, и я сложу ее вместе с сюртуком и портретами. Вот увидишь, я лучше обращаюсь с историями.