В берестяной шкатулке на полке серванта покоится серая верёвочка. Когда-то очень давно на ней висел крестик, но последние тридцать с лишним лет на ней лишь узелки. Их много, этих узелков Но сколько верёвочке ни виться
Трофейный штык-нож опять испачкан. Варвара Петровна плачет в тишине. Ей и больно, и приятно.
Полярный, апрельиюнь 2015 г.
ВЫБРАТЬСЯ ИЗ РОССИИ
Мерный грохот железных колёс. Где-то вдали окрики на русском. Вагоны, вагоны, вагоны В них тысячи пленных немецких солдат. Бывших солдат. Голодные, грязные, заросшие; старые и молодые, больные и здоровые, пока ещё живые. И он один из них; молоденький ефрейтор, перемещаемый от самого Сталинграда по бескрайним просторам непокорённой страны, увозимый куда-то вглубь дремучих лесов
Страх ледяным комом засел в сердце: «Возможно ли выбраться из России?» Чувствуя пробуждение, немец ёжится под жиденьким одеяльцем. Не желая открывать глаза, вслушивается. Русская речь доносится словно издалека:
Какие ж они фашисты?!
Да я своими ушами по телевизору слышал!
Ты ещё больше телевизор ушами смотри, тебе там на них лапши-то навешают! Не фашисты, а самые настоящие патриоты; и Руцкой, и Хасбулатов. Это Боря твойфашист, или даже хуже. Горби СССР развалил, а этот Россию на запчасти распродаст.
Приватизирует.
Пропьёт! О, глянь, наш интурист зашевелился. Гутен морген, герр герр тьфу! Короче, вставать пора, приедем скоро.
Фридрих Нойбауэр нехотя открыл глаза. Серое купе и вчерашние знакомые, двое русских. Один постаршеусатый, худой; другой помоложев очках, с круглым животиком. Имелся и третий попутчик, но Фридрих его не считал. Завалившись в купе прошлым вечером, когда поезд уже тронулся, молоденький пьяный солдат в мятой, по-дембельски разукрашенной форме представился заплетающимся языком: «Саня». Выставив на столик бутылку «Столичной», с трудом забрался на верхнюю полку и отрубился. Он и сейчас сопел, как вчера.
Попутчики (те двое) в упор, с нескрываемым интересом разглядывали сонного немца. В общем-то, если быть до конца точным, Фридрих родился в Австрии, которую Гитлер присоединил к Германии перед Второй мировой, но, вернувшись в 1955-м из плена и женившись на уроженке Мюнхена, жил с тех пор на юге Германии. Фридрих и раньше не делил один народ на немцев и австрияков. Жил в Австрииименовался австрийцем, очутился в ФРГназвался немцем. Один язык, одна культура. К чему условности?
Интурист потянулся, длинные ноги упёрлись в стенку. Вымученно улыбнувшись попутчикам, уселся на постели. За окномставший привычным за последние две недели пейзаж: бескрайние пустые поля и редкие полузаброшенные деревушки. А ещё необъятные леса.
Седовласый немец, отодвинув мятую занавеску с вышитым на ней названием поезда «Вятка», уставился в хмурое осеннее небо. «Я снова на севере России. Полвека прошло с тех пор, как везли меня пленного этой дорогой, а словно вчера» Он перевёл взгляд с далёкого неба на вагонное окно и увидал прямо перед носом дохлую муху, прилепившуюся к стеклу. «Да, сейчас не самое лучшее время для посещения этой страны, но выбирать не приходится. Человек лишь предполагает»
Ну, что, герр герр Фёдор Батькович, или как там тебя? Давай, твоё здоровье поправим!
Пожилой интурист чуть поморщился, взглянув на початую поллитровку и надкусанные вчерашние пирожки с капустой. Усатый русский, тот, что постарше, плеснув водки, протянул стакан. Резкий спиртовой дух повис в купе. Фридрих, вновь вымученно улыбнувшись, усиленно замотал головой.
Ну, чего ты мотаешь? Легше станет. Давай-давай!
O, nein, nein. Спа-си-бо.
Быстро отыскав умывальные принадлежности, он накинул поверх майки синюю олимпийку с надписью «Borussia» и футбольным мячом во всю спину. Чуть замешкался, выбираясь из купе, и услышал голос молодого, который в очках:
О! Видишь, чего у немца на спине? Россияво! Уважают.
Да ну! Уважал бывыпил.
Видать, не могёт.
Ну, да! Что русскому хорошонемцу смерть.
Впрочем, сказано это было вовсе без злобы. Фридрих уловил даже нотки сочувствия в голосе говорившего.
Железная дверная ручка периодически дёргалась.
«Ох, эти русские; не перестают удивлять! Ведь ясно же, что занято! В противоположном конце вагона другой ватерклозет, идите туда Не похожи они на нас, но странное дело кажется, я смог бы быть одним из них! Есть у меня с этим народом что-то общее. А может течёт во мне какая-то капелька русской крови?» размышлял, раскачиваясь вместе с вагоном, невозмутимо восседающий на железном унитазе немецко-австрийский гражданин.
Да, будучи в плену, он называл себя только австрийцем. Немцемникогда! Уроженцы Австрии старались обособиться от прочих немцев, и советская администрация их в этом стремлении всячески поддерживала. Разделяй и властвуй! Русские заметно благосклоннее относились к австриякам; прочие же немцы злились, не понимая. Ведь и сам фюрер, главный немец, был родом из Австрии!
Именно в те времена, в плену, знакомясь с кем-то из местных, стал он просить, чтоб называли его Фёдор. Делал это из чистого прагматизма, так как понял, что имя Фридрих, слишком уж напыщенное для славянского уха, мешает устанавливать непринуждённые отношения. Уменьшительный же вариант его имениФрицнеизменно вызывал у русских если не насмешки, то едкие ухмылки. Так и превратился он, молодой в ту пору парень, из Фридриха Нойбауэра в Федьку Найбаура. С таким именем легче выживалось в плену.
А имя Фриц стало здесь, в России, нарицательным. Девушка-экскурсовод, знакомившая на прошлой неделе Фридриха с экспозицией музея Сталинградской битвы, призналась, что слово фриц вызывает в сознании образ киношного фашистского вояки: в серой форме, с закатанными по локоть рукавами, сжимающего чёрный шмайсер, кричащего что-то угрожающее по-немецки.
«Шмайсер» так русские по сей день упрямо называют автомат MП-40, ну да пусть Интересно, если б родиться русским, как бы звучала моя фамилия?» намыленные щёки Фридриха охаживала старомодная опасная бритва (новых изобретений в этом деле немец не признавал). Он стоял пригнувшись, всматривался в тусклое зеркало. Вагон раскачивался, бритва плавно скользила по коже, лишь каким-то чудом не оставляя порезов. «Нойбауэр кажется, Новосёлов! Неплохо, да; такая фамилия мне бы подошла». Довольный этой придумкой и посвежевшим лицом, немец распахнул, наконец, дверь сортира и смутился, увидав немаленькую очередь. Пробираясь мимо сгрудившихся мрачных людей, выслушивал едкие комментарии:
Думали, там кто-то помер.
Один туалет в вагоне работает, так и в него пока очередь ждёшьв штаны наложишь.
А просто совести у кого-то нет.
Этим «кого-то» был он, Фридрих. Красный, как семафор на закрытом переезде, ввалился он в купе. Попутчики, не обращая внимания, продолжали спор о недавней попытке государственного переворота:
Из танков по парламенту средь бела дня лупить! Где видано? Это и есть ваша хвалёная демократия?! тот, что старше раскраснелся, наэлектризованные усы его встали как у кота, заметившего мышь.
Сами виноваты, ваши ведь начали. Да-да! Кто первым на Останкинскую телевышку полез? тот, что моложе, стрелял в ответ глазками, пряча их как в засаде за мутными стёклами очков.
Глядя на опустевшую бутылку и нетронутые пирожки, Фридрих тяжело вздохнул: «Нет, всё же Россия не для меня! Определённо! И немцу здесь нехорошо!»
Nicht sehr gut, nicht sehr gut, тихонько бормотал Фридрих, укладывая вещички в красивый, дорого пахнущий кожей тёмно-коричневый чемодан, одолженный на поездку у зятя.
Примолкнувшие спорщики, услышав эти причитания, тут же с жаром подхватили:
Во-во, даже иностранец понимает: плохо этов центре Москвы бойню устраивать, нехорошо в Верховный Совет стрелять!
Эй-эй, не передёргивать! Немец как раз имел в виду, что нельзя против законного президента с оружием выступать.
Растолканный попутчиками солдатик судорожно пытался разгладить руками мятую дембельскую парадку; форма не очень-то поддавалась. От предложения «поправить здоровье» дембель Саня, чуть не поперхнувшись, категорически отказался. Фридрих вновь глядел в окно. Фирменный поезд «Вятка» приближался к конечной точке маршрута. За стеклом, заботливо очищенным немцем салфеткой, медленно проплывали пригороды Кирова. Пульс участился. Интурист жадно всматривался в здания, дороги, деревья, пытаясь отыскать знакомые чёрточкии не находя их.