Отчий дом
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
А сніг паде
«Додому, додому, до отчого дому»
Как всегда почти под дорожное настроение или на крутом житейском перевале, внутренняя взволнованность, не прорываясь наружу, переливалась у него мысленно в чужие стихотворные строчки. Из сокровеннейших закоулков памяти всплывало тогда много такого, что казалось уже давно и наглухо забытым. Сначала робко всплывала одна неожиданная строчка. Потом по законам каких-то странных и неизъяснимых ассоциаций тянулась за первой вторая, словно бы ничем с предыдущей не связанная. И дальше вот так, одна за одной, без перерыва и почти без конца «Додому, додому, до отчого дому».
Началось еще утром с известных, вероятно, на всех параллелях и меридианах песенных строчек: «Вечерний звон в краю родном Где я любил, где отчий дом» И сразу же после этого перескочило на другую, словно бы совсем неизвестную до этого строку о каком-то другом отчем доме. А уж он, этот другой дом, всплыв на поверхность памяти, зацепился за что-то новое, да и потащил за собой целую тяжеловатую строфу: «В середині путі життя людського, я в темнім лісі якось опинивсь, бо загубив свою пряму дорогу» По этой утраченной дороге из темного хмурого леса появилось что-то уже вовсе неожиданное и ничем со всем предыдущим не связанное: «И, миру дольнему подвластна, меж всех не знаешь ты одна, каким раденьям ты причастна, какою верой крещена»
«Какою верой крещена» И на этом странное, причудливое кольцо памяти снова замкнулось: додому, додому, до отчого дому
За окнами тихо угасал серенький, бесснежный декабрьский день.
Андрей сидел у стола в пустом кабинете своей новой московской, еще необжитой, да и необставленной, квартиры. Темнело. На душе у человека было, можно сказать, не совсем уютно. Царила в ней какая-то непонятная сумятица. И оснований для этого было достаточно. Прежде всего жизнь его с недавних пор круто меняла свое направление. Согласуясь, правда, с его желанием, но все равно Каждое, даже желанное, изменение в жизни сопровождает более или менее глубокая грусть. И еще была мысль и о неблизкой дороге. И определенные колебания перед тем первым в новых обстоятельствах шагом, который он должен был сделать вскоре в новом направлении Одним словом, была именно такая минута и именно тот случай, когда в голову лезет всякая ненужная чертовщина, к тому же, как всегда у него в подобных обстоятельствах, обязательно рифмованная и ритмическая: «Додому, додому, до отчого дому»
С большинством этих поэтических наплывов Андрей привычным напряжением воли и внимания справился сравнительно легко. И родной край, и дорога, которая действительно волновала его ехать или не ехать уже длительное время, и вообще весь этот вечерний звон, в котором не то что строка каждое слово и каждая буква освоены и обкатаны за сотню лет так старательно, что и зацепиться не за что, и с этой утраченной в лесных чащах дорогой старого Данте тоже все более или менее понятно: вспомнился какой-то старый перевод на украинский язык. Правда, автора вспомнить ему уже не легко, но это в общем не так и важно. Вот с Блоком тут, конечно, сложней. Но все же и тут, если бы только Андрей не хитрил перед самим собою, можно было бы как-то управиться, связав и с сегодняшним настроением, и с близкой дорогой, и еще кое с чем, о чем Андрей не то что не может, скорей не хочет сегодня вспоминать. «Каким раденьям ты причастна, какою верой крещена»
Вот только с этой простенькой и удивительно понятной строкой Она, эта строка, так просто от него не отцепится. Будет напоминать и напоминать о себе, будет мучить и возвращаться до тех пор, пока Андрей наконец не вспомнит, чья она и как попала в бездонные глубины его цепкой памяти. А он, Андрей, как ни напрягает свою блестяще тренированную, набитую множеством всяких обыкновенных и необыкновенных знаний память, так и не может вспомнить. И знает пока не вспомнит, не успокоится. «Додому, додому, до отчого дому» Но, в конце концов, возможно, что это он сам выстроил в строку эти простенькие, но чем-то особенно значительные, по крайней мере для него, Андрея, слова! Однако ж нет! Если бы так было! Тогда они и отстали бы от него так же просто, как и сложились. А они кружатся и кружатся в голове как-то механически, словно бы и не касаясь его сознания, пока не доводят до настоящей ярости.
Андрей, вскочив на ноги, стремительно ринулся от стола к двери, потом снова к столу. Однако выбросить из головы навязчивые слова так и не сумел. Додому, додому, до отчого дому
Тьфу, пропади ты пропадом! ругнувшись, уже вслух восклицает пожилой, солидный человек, известный, в высоком ранге, дипломат и ученый Андрей Семенович Лысогор.
Не помогло и это. Наоборот, строка, как это бывает с надоедливым мотивчиком, становится уже и вовсе неотвязной. И чудится в этом что-то словно бы даже загадочное. Что-то известное с давних пор, что-то очень близкое, но что именно, откуда, к чему, как ни стараешься, вспомнить не можешь. Такого с ним, кажется, еще не случалось! Да и вообще Что это? Неужели в самом деле первое, еле слышное предупреждение? Неужели старость? Но ведь до старости, как думал и как ощущал Андрей Семенович, было еще далеко!
По-военному подтянутый, подвижный, быстро, на лету, все схватывающий, с головой, кипящей новыми планами и замыслами, энергично и уверенно начинал он новый и важный этап своей жизни. Этап, к которому стремился и который подготавливал многие годы своей неугомонной, захватывающей и трудной жизни. Да, такой, видно, уж сегодня день И долгожданный, прочитанный несколько часов назад приказ министра об освобождении с очередного дипломатического поста в связи с переходом на научную работу, и вообще новые обстоятельства, и эта непривычная взволнованность, ибо отныне жизнь его переходила на иные рельсы. Не совсем новые, но иные. И все же, пока кто-то где-то разводил колею и переводил стрелки, он впервые за много лет имел возможность передохнуть, расслабиться, осмотреться вокруг и в непривычной тишине непривычного досуга подумать, мысленно пробежав свою бурную, необычную жизнь, сравнительно спокойно задуматься над тем, что осталось у него позади и что ждет его впереди «Додому, додому, до отчого дому!» И откуда она, эта строка, свалилась на его голову?! Кто-то из украинских поэтов. Что-то, видимо, еще довоенное. Но почему именно она засела в голове? С чем связана? Вот только бы вспомнить, только бы установить и все сразу развеется. Однако вспомнить, как ни напрягал память, он так и не смог. И было в этом что-то неприятное. Ибо, как бы то ни было, а такой «казус» при его особой, «классической», как шутили иногда, памяти синолога, памяти, которой восторгались и которой завидовали, случился, очевидно, впервые И Андрей, с досадой отбиваясь от навязчивой строки и обдумывая вместе с тем неторопливо, собираться или не собираться ему в неблизкую дорогу, тоже совершенно машинально взял со стола и начал перелистывать новый номер литературного журнала в зеленовато-коричневой жесткой обложке. Сначала лишь перелистывал. Потом зацепился глазами за какое-то слово, строку, абзац. Да так и не заметив когда, прочел весь рассказ
Все это время, с момента возвращения в Москву, он жил на положении отпускника и во всем чувствовал себя так, как мог бы чувствовать демобилизованный воин. Не просто солдат, а именно воин, который хорошо повоевал и прослужил в армии бо́льшую половину своей жизни. И несмотря на то что перевода на научную работу своего рода «демобилизации» добивался по собственному желанию на протяжении нескольких лет, входить в новую колею, оказывается, было ему не так и просто. Ведь прослужил он там, «на передовой» (так мысленно, про себя, окрестил он свою дипломатическую службу), свыше тридцати лет.
Он, собственно, и пришел в дипломатию с войны, пускай и сравнительно локальной. А тут началась большая, настоящая, мировая война. И с ее началом Андрей почувствовал себя на дипломатической службе как на войне. А о демобилизации на войне, как известно, уже не думают. К тому времени Андрей успел по-настоящему втянуться в работу, испытывая истинное увлечение, даже азарт боя. Особенно на первом этапе войны, в далеком Китае, когда порой приходилось чувствовать себя почти оторванным, почти изолированным от связей с Родиной и вынужденным принимать особенно важные и ответственные решения лишь небольшим коллективом советских сотрудников, а то и лично, по усмотрению собственной совести. Работать было до невероятности сложно: почти постоянное нечеловеческое напряжение, огромная ответственность, острое, невыносимо острое ощущение одиночества, оторванности от отчего дома родной, ведущей упорные бои с врагом и истекающей кровью страны. И тогда, в условиях почти полной изоляции, в окружении чрезвычайно сложном и почти сплошь враждебном, именно и спасала, более того даже как-то скрашивала жизнь, придавала силы и для самой службы наука, синология, условия для занятий которой, может быть, именно своими неимоверными трудностями были или казалось почти идеальными. Ибо чем труднее, острее складывались условия дипломатические, тем все больше, глубже, совершеннее нужно и необходимо было знать, следовательно, ежедневно углублять свои знания, изучать окружение, в которое попал в силу обстоятельств и в котором вынужден был жить по крайней мере несколько лет. А материал живая жизнь народа чужой страны, пусть и с определенными ограничениями, литература почти в неограниченном количестве были всегда, ежеминутно под рукою, использовались тщательно и целенаправленно. Теперь он имел право испытывать и испытывал себя как научного работника именно войной. Теперь война Теперь вообще на первом плане одна лишь война, а все остальное постольку, поскольку оно касается войны. Только война и только победа. А вот уж тогда, когда закончится война, когда придет вожделенная победа Вот тогда он, отвоевавшись, обязательно уже демобилизуется и возвратится к мирному труду, в науку. Тем более что и диссертация, его кандидатская диссертация, перед самым началом войны была уже, собственно, завершена и лишь ждала своего времени. И если уж забегать вперед, дождалась! Дождалась значительно раньше, чем думалось