Он рассеянно слушал рассказы Брускова, среди обеда откладывал вдруг ложку, отодвигал тарелку, хватался за блокнот и карандаш, и лихорадочные вычисления наполняли листок за листком. Так продолжалось довольно долго. Наконец он вдруг исчез, совершенно перестал появляться в институте, не заходил в столовую.
Встревоженный Брусков пошел к нему на дом и застал его среди груды книг и бумаг. Обычно светлая, чисто прибранная комната Мареева теперь имела странный вид. На столе, на стульях, на полу лежали обломки какого-то белого металла, образцы различных деталей; в углах лежали кучки черной земли: пыль густым слоем покрывала мебель, подоконники и даже постель, небрежно, наспех убранную. В углу стоял на треножнике небольшой тигель, возле него кучка железных опилок и еще какой-то смеси.
Брусков остановился у порога, пораженный этой необычной картиной. Мареев оглянулся, оторвавшись от работы, как будто просыпаясь от тяжелого сна.
– А, Михаил!.. Это ты…
Он встал из-за стола и пошел навстречу Брускову. Он очень похудел, глаза были воспалены, он был небрит, плохо причесан и небрежно одет.
– Извини меня, Михаил, но я никак не могу говорить сейчас с тобой. Завтра, послезавтра… мы увидимся… Я тебе все расскажу… Я уже кончаю… У меня новый проект. Ну, до свидания, Михаил… Извини меня…
Брусков и сам не заметил, как он очутился на улице.
Через несколько дней, в дождливое осеннее утро, когда Михаил совсем было собрался уже выходить на работу в институт, в комнату к нему вошел Мареев.
Он был без пальто, в мокрой, прилипшей к телу косоворотке, без шляпы.
Похудевшее лицо поражало усталым, измученным видом, но в глазах горело лихорадочное возбуждение, румянец обжигал его впавшие щеки.
– Не ходи сегодня никуда, Михаил! – сказал Мареев, вяло пожимая руку Брускову. – Оставайся дома. Мне нужно говорить, говорить и говорить!
Он устало опустился на стул.
– В чем дело? – тревожно спросил Брусков. – Ты очень скверно выглядишь…
– Нет ли у тебя чаю? Голова очень болит…
Пока Брусков подогревал чай, Мареев сидел с закрытыми глазами, опустив голову на руки.
Потом он тихо рассмеялся и сказал:
– Михаил, хочешь прокатиться со мной в тартарары в специальном вагоне? Я тебе оставлю в нем место…
Голубые глаза Брускова застыли в недоуменном вопросе:
– Какой вагон?.. Какие тартарары?..
– Ах, Михаил! – сказал Мареев, подняв голову. – Я тебе сейчас все расскажу… Я все утро ходил по городу, пьяный от счастья. Я все продумал и проверил. Вот, слушай! Ты про Ярмолинского слыхал? Про советского инженера Ярмолинского? Да, да! Который горячую воду добывает из глубины земли… так с полутора-двух тысяч метров глубины… Он снабжает этой водой все прачечные, бани, теплофицирует дома, предприятия… Какой противный чай…
Озноб у меня, что ли? И голова все сильнее болит… Да… О чем я? О Ярмолинском. Он еще в тридцать третьем году первым предложил у нас этот способ использования подземной теплоты. Так вот… Несколько месяцев назад прочитал я его статью, где он пропагандирует свою новую идею – пробурить в земле скважину на глубину до четырех тысяч метров, чтобы получить воду с температурой в сто пятьдесят градусов. В его расчетах мне показалось кое-что неправильным, и я захотел проверить его. Как тебе известно, в среднем на каждые тридцать три метра глубины теплота возрастает на один градус Цельсия…
Он перешел на диван и полулежа продолжал:
– На больших глубинах должна быть очень высокая температура… очень большая жара… Но жар не опасен… Мы будем в скафандрах… Мы завоюем жар земли…
Снаряд легкий и мощный… Подземная лодка… Какая неимоверная жара!..
Смотри, смотри!.. Потоки лавы текут… Базальт и гнейс…
Мареев бредил…
Брусков сидел в комнате Мареева и при свете лампы на письменном столе разбирал его бумаги.