Пока мы идем сзади, Юля идет перед нами и громко орет в телефонную трубку. Орет о том, что ее уже все достало, что так больше не может продолжаться, что у них с каждым днем все хуже и непонятнее. А я словно стекленею от каждого слова, потому что это все так похоже на тот вечер, на нашу размолвку, после которой я заперлась впервой попавшейся комнате и долго плакала, уткнувшись лицом в подушку. Что я тогда ему сказала? Я не помню каждую фразу, но точно так же, как Юлька сейчас орет своему парню, орала в лицо Рафаэля: «У нас что-то ломается, понимаешь?!»
Извини, но я Останавливаюсь и ловлю непонимающий взгляд Веры. Мы договорились все втроем пойти в кафе и устроить то, чего не делали уже очень давно: развлечь себя простыми посиделками.
Кира, да ну брось, пытается переубедить подруга.
Я быстро чмокаю ее в щеку, прошу попрощаться за меня с Юлькой, и просто сбегаю, пока не начала реветь на всю Андреевскую. Рафаэль всегда говорил, что я ужасная плакса, и держал в нагрудном кармане носовой платок. И еще смеялся, что я одинаково сильно реву и на душещипательных мелодрамах, и на детских мультиках.
Я прячусь в салоне подаренного Димой «Ниссана», кладу руки на руль и устало толкаюсь в них лбом. Где-то здесь, прямо в самом центре, пульсирует огромное, пожирающее изнутри чувство вины. За то, что сказала те слова сгоряча, поддалась импульсу. За то, что хотела порвать из-за ерунды, которой теперь и не вспомню. И за то, что Рафаэль все равно пошел меня искать, хоть дом уже весь был в огне. И погиб, пытаясь отрыть дверь, которая почему-то оказалась заперта снаружи.
«Ты сможешь с этим жить, скоро отболит», всплывают в памяти слова слома мамы.
Она говорила их почти все время, что провела возле моей кровати в ожоговом отделении.
Два года прошло, но у меня ничего не отболело и не зарубцевалось.
Телефон спасательным якорем буквально за шиворот тащит меня из тяжелых воспоминаний. Это Дима: спрашивает, как прошла примерка и всем ли я довольна.
Напоминает, что у нас ужин с его друзьями, а в пятницу мы летим на Бали на все выходные вместе с его друзьями.
Дима Он хороший. Он вытащил меня оттуда, откуда обычно не возвращаются. И то, что нас связывает, куда сильнее любви.
Я пристегиваю ремень безопасности, выезжаю на дорогу и на следующем перекресте в последний момент сворачиваю влево. Импульс, который выстреливает со скоростью ядерной бомбы, словно мой личный палач нажал внутри Красную кнопку. Я дала обещание, что больше не поеду к нему, не стану добровольно залезать на дыбу и давать прошлому глумиться над костями моих воспоминаний, но снова, как бабочка на огонь, опаляя крылья. Я совершаю этот акт чистого деструктива над собственной жизнью, но он нужен мне, потому что так я по крайней мере знаю, что живу.
Могила Рафаэля в отдаленной части кладбища. Большой памятник из белого гранита: неправильный ромб, на котором сидит плачущий ангел. Его видно издалека. Я сжимаю в кулаке купленную по пути белую лилию и уговариваю себя не плакать. Может быть, если духи действительно существуют, его призраку неприятно, что виновница его гибели портит воздух своим дыханием и солит камень слезами.
Я подхожу ближе, остается всего каких-нибудь пара метров, но из зарослей декоративного плюща выплывает крепкое мужское плечо. Останавливаюсь, пытаясь понять, кто бы это мог быть. Рафаэль не был особенно компанейским человеком, скорее, таким же одиночкой, как и я, не знаю ни одного человека в его окружении, который бы пришел на его могилу вот так, не в годовщину и без повода.
Никого, кроме одного человека, которого я ненавижу так же сильно, как и боюсь. Но это просто не может быть он.
Я слишком смело делаю следующий шаг, нарочно игнорируя интуицию, которая не просто подсказывает, а орет, словно грешница на костре, что нужно бежать со всех ног.
И я почти готова ее послушать, потому что что-то в этих широких плечах под черной рубашкой кажется смутно знакомым, и потому что в ответ на мои осторожные шаги он поворачивает голову такпохоже на то, как это делает тут монстр, за океаном.
Замираю, потому что из тени под немного волнистыми каштановыми волосами выскальзывает острый, словно опасная бритва, профиль: породистый нос, упрямые губы, тяжелая челюсть в небрежной щетине. И тень от ресниц дрожит на скулах какими-то адскими письменами.
Откуда он тут взялся?!
Я отступаю, потому что не готоваи вряд ли когда-нибудь буду готовако встрече со своим личным палачом.
И что-то хрустит под подошвой, щелкает, словно замок на клетке с цербером, в которую меня угораздило зайти.
Он поворачивается, прячет руки в карманы модных брюк: длинноногий, тугой, худощавый и рельефный, как чистокровный скакун. Такой невыносимо опасный, что я зачем-то перекладываю сумку с бока на живот, и цепляюсь в нее двумя руками.
Габриэль. Будь он проклят.
Грязнуля, ну надо же. Он смакует каждый звук унижения, не торопится, наслаждается тем, как слова ядом злости проникают в мое самообладание.
О да, Габриэль всегда мастерски умел унижать людей. С первого раза нащупывал их болевые точки, безошибочно распознавал порог допустимого и всегдавсегда! переступал его просто так, ради забавы, ради того, чтобы смотреть, как его издевательства превратят человека в ничто.
Что ты здесь делаешь? спрашиваю я на удивление спокойным голосом.
Габриэль приподнимает бровь, чуть подается вперед, раскатывая меня в блин одним своим взглядом. У него такие глаза Они светло-янтарные, удивительно невыносимо яркие на смуглом лице. Глаза злого ангела.
«Закрой свои поганые глаза!»орет мое до смерти испуганное подсознание, но я только сильнее стискиваю пальцы на сумке.
Я здесь на могиле брата, грязнуля, низким рокотом отвечает он.
Потом целует сложенные указательный и средний пальцы, прикладывает их к забрызганному листьями мрамору и говорит, явно не мне:
Спи с миром, Раф.
А когда я пробую увеличить расстояние между нами, арканит меня одним единственным словом:
Стоять.
Господи, если ты слышишь молитвы своей нерадивой дочери, спаси и защити.
Глава третья: Габриэль
Она стоит так близко, что я вижу, как бешено колотится артерия на ее шее.
На белой шее с россыпью мелких родинок, такой тонкой, что я бы запросто свернул ее одной рукой. И вся она какая-то блядь, нескладная, тощая, как оголодалый воробей.
И взгляд такой же, даром, что глаза огромные, как херовы блюдца: настороженный, словно смотришь на взведенный автоматический арбалет. И ждешь, ждешь, что выстрелити ударит в самые печенки.
Грязнуля Кира. Хотя про себя я всегда называю ее «Кира-блядь», и других слов она не заслуживает.
Воображение живо рисует картинку, где она, распятая на медицинском столе, извивается, пока я собственной рукой набиваю на ее тощую задницу эти слова, и соблазн устроить ей такой свадебный подарок так велик, что приходится вцепиться в карманы изнутри.
Что ты здесь забыла? спрашиваю тяжелее, чем собирался.
С Кирой всегда так было: с первого дня, как Раф притащил ее к нам домой, было ясноона все испортит, сломает, изваляет в грязи, потому что таким, как она, место в самом дешевом борделе Таиланда, где ночь с девочкой стоит меньше, чем гамбургер в обычной забегаловке. Ума не приложу, почему я тогда не нашел хороших ребят, которые бы устроили ей незабываемые каникулы. Всего на насколько дней, может, неделю. Чтобы маленькую тварь порвали, как шавку, чтобы на всю жизнь запомнила, где ее место.
И когда я готовлюсь ее догонять, зараза вздергивает подбородок и вместо того, чтобы прислушаться к инстинкту самосохранения и хотя бы попытаться сбежать, вдруг идет прямо на меня. Точнее, мимо меня, к могиле. Кладет цветок на плиту и начинает бормотатьБля, что она там бормочет? Молитву?
Я хватаю ее за локоть: слишком быстро, чтобы Кира могла это предугадать. Да я и сам не мог, потому что даже касаться ее кожиневыносимо противно. Как будто схватился за оголенный провод и ладонь обуглилась сразу до кости.
Заткни свой поганый рот, шиплю в плотно закрытые глаза и почти волоком вытаскиваю ее прочь, подальше от места, которое не должно быть осквернено ее дыханием и запахом.
Она не сопротивляется, но едва успевает переставлять ноги, подстраиваясь под мой быстрый шаг. Останавливаюсь, когда перед глазами маячит каменный забор, а могилы остаются далеко позади. Я безбожник, антихрист, потому что поклоняюсь своей собственной вере, в которой нет херни про всепрощение, вторую щеку и «не согреши», но даже я уважаю покой мертвецов.