Через полчаса я поеду в Первую городскую, поэтому положите мне в чемоданчик «сансуси». Проверьте, не сели ли батарейки.
— Значит, клиент?
— Кто знает, кто знает, Гизела…
— Поздравляю вас, мистер Рондол. — Она улыбнулась мне так тепло, так благожелательно, так по-матерински, что я мысленно извинился перед ней за все придирки и замечания, которые мысленно же делал ей.
Дежурным офицером оказался в этот день мой друг Айвэн Берман, тихий человек лет пятидесяти, с которым мы часто рыбачим на Тихом озере. Он долго тряс мне руку, словно заводил меня, хлопал по спине и укоризненно покачивал головой, на которой осталось не так уж много волос.
— Неужели это ты, Язон? — наконец удивленно спросил он меня.
— Сам не знаю, Айвэн. Ты так обрадовался мне, что я начал сомневаться — я ли это.
— Ах, Язон, Язон, ты все такой же.
— Какой, Айвэн?
— Легкий. Легкий ты человек, Язон. Птичка божья. Все порхаешь, порхаешь…
Ну, раз порхаю, значит, порхаю. Айвэн Берман — не тот человек, чтобы объяснять, что он имеет в виду. И не потому, что он не хочет. Боже упаси, он один из самых добрых и услужливых людей, которых мне когда-либо приходилось встречать. Просто он не понимает, что говорит. В прошлом году, например, когда мы раз продрогли в лодке, часов пять тщетно ожидая хотя бы одной поклевки, он вдруг сказал мне: «Рыба умнеет на глазах. Все умнеют, кроме людей». Сколько я ни спрашивал его, что он имеет в виду, он так и не ответил. Сам не знаю, говорит. Так, глупость…
— Неужели у тебя клиент, Язон? Ты так давно не был у нас…
— Представь себе, Айвэн.
— И кто же?
— Некто Ланс Гереро.
— О… солидная добыча. — Берман заговорщически подмигнул мне. — Давай твое удостоверение и руку.
Он сунул мое удостоверение в регистрационную машину. Я прижал пальцы к определителю личности, подождал, пока на табло не выскочило мое имя и личный номер.
— Что у тебя в чемоданчике? — спросил Айвэн, когда я подошел к двери и зазвонил звонок детектора.
— «Сансуси».
— Я тебе верю, Язон, но все же нужно посмотреть. Порядок есть порядок, хотя еще неизвестно, что такое порядок…
Я раскрыл чемодан.
— Все в порядке. Можешь идти. Седьмой этаж, камера двадцать третья… Да, Язон, скажи, когда мы снова поедем на наше озеро? Я как вспомню утренний туман на воде, белесый такой, словно грязная вата, холод, темную рассветную воду и тишину — выть хочется…
— От чего тебе хочется выть?
— Не знаю, Язон. Просто хочется. Ну, иди, а то ты на меня действуешь как-то странно. Я перестаю понимать, что говорю.
— Ну это ты мне льстишь, Айвэн. Как будто кто-нибудь действует на тебя иначе…
Берман улыбнулся кроткой и мудрой улыбкой тюремщика.
Я пошел к лифтам по пустому и гулкому коридору, который пах дезинфекцией и безнадежностью. Даже стальной цвет стен источал безнадежность. Пластик, металл, электроника. Безнадежность прогресса. Или прогресс безнадежности, какая разница…
Перед лифтами была металлическая решетчатая дверь. Я сунул руку в определитель и нажал кнопку. Машина задумчиво пощелкала несколько секунд своими мозгами и приоткрыла дверь. Я прошел к лифтам и тут же услышал за собой печальный вздох — дверь снова захлопнулась. Каждый раз, когда я прохожу через автоматические двери тюрьмы и слышу за собой глубокий вздох пневматического механизма, у меня возникает ощущение, что машины уже давно тайно жалеют людей, во всяком случае, больше, чем сами люди жалеют себя.
Когда я подошел с дежурным офицером по этажу к двадцать третьей камере, я вдруг сообразил, что номер камеры совпадает с сегодняшним числом. Числом, указанным мне безымянной, но славной мухой. Еще одно предзнаменование.
— Двадцать третья, — сказал дежурный, молодой человек с сонными глазами и воловьей шеей.