Саня, ты знаешь, что Ташевский писается? не преминул поинтересоваться у него Язва.
Спать легли с тяжелым чувством, в мутных ожиданиях...
Долго кашлял, будто лаял, кто-то из бойцов.
Закрыв глаза, я почувствовал себя слабо мерцающей свечой, которую положили набок, после чего фитиль сразу же был залит воском. Все померкло. С лаем куда-то убежала собака... Приснилась, наверное.
...А иногда все было не так. Она просыпалась лениво. Утро теребило невнятную листву, как скучающий в ожидании.
В течение ночи Даша стягивала с меня одеяло и накручивала его совершенно невозможным образом на ножки. Просыпаясь от озноба, я некоторое время шарил в полусвете руками, хватался за край, за угол одеяла, тянул на себя пододеяльник и засыпал, ничего не добившись. Спустя полчаса садился на диване, потирая плечи и ежась. Чтобы завладеть своей долей одеяла, необходимо было разбудить ее. Разве можно?
Я наврал, что не ходил курить. Постоянно ходил. Синее пламя конфорки, холодная табуретка. Когда я возвращалсясолнце пялилось на нее как ошалевший шпик. Поджав под себя ножки, грудками на диване, Даша потягивалась, распластывая ладошки с белеющими от утреннего блаженства пальчиками. Совершенно голенькая. Какой же она ребенок, господи, какая у меня девочка, сучка, лапа.
Куда ты ушел? Мне одиноко, совершенно серьезно говорила она.
Полежав головой у нее на поясничке или на животике, мы располагались буквой «Т», я уезжал на работу в пригород Святого Спаса.
На сборы уходило семь минут. Потом сорок минут езды на электричке, три перекура по дороге.
Она еще долго нежилась в кроватке. Встав, неспешно заваривала и очень медленно пила чай. Одевалась обстоятельно (всего-то дел: натянуть маечку на голые грудки, упрятать попку свою в черные невесомые трусики, в голубые шорты и влезть в белые кроссовки, не развязывая их).
Потом аккуратно вывозила велосипед в подъезд. Руль холодил ладони, тренькал без надобности звонок, и мягко стукали колеса по ступеням.
На работе я постоянно нервничал, пугаясь того, что она упала, ушиблась, что ее обидели, и звонил в ее квартирку каждые полчаса. Спустя пять часов, угадав, что доносящиеся из квартиры звонкимеждугородные, усталая и веселая, моя девочка, возвращающаяся с прогулки, бросала велосипед в подъезде, сопровождаемая грохотом оскорбленного железа, вбегала в квартиру, хватала трубку и кричала, потирая ушибленное о стол колено:
Егорушка, я здесь, алло!
Голос ее застигал меня вешающего трубку.
...Егор, на крышу. Буди своих.
Я заснул в одежде, бушлат и берцы снял, конечно. Ствол лежит между спинкой кровати и подушкой. На спинке кровати висит разгрузка, распираемая гранатами, «дымами», двумя запасными магазинами в боковых продолговатых карманах и еще тугим водонепроницаемым пакетом с патронами в большом кармане сзади.
Сажусь на кровати, свесив ноги. Непроизвольно вздрагиваю обоими плечамизябко. Какое-то время хмуро и вполне бессмысленно смотрю на Язву, следя за тем, как он разбирает свою кровать.
Как там, на крыше? интересуюсь.
Высоко.
Ну что он еще может ответить.
Бужу Кизю, Монаха, Кешу Фистова, Андрюху Суханова, Степу Черткова... Скворец сам проснулсячутко спит.
Вязаные шапочки наденьте, говорит нам Язва. Береты не надевайте.
Выходим в коридор, тащим в руках броники. С удивлением смотрю на грязные выщербленные стеныкуда меня занесло, а? Сидел бы сейчас дома, никто ведь не гнал. Даша...
Поднимаемся по лесенке на крышу.
Эй! говорю тихо.
На хер лей... отвечает мне Шея нежно. Давай сюда...
Объясняет, как нам расположиться, по двое на каждой стороне крыши.
С постов не расползаться. Не курить. Не разговаривать. Без приказа не стрелять. Чуть чтосвязывайтесь со мной. Надеюсь, трассерами никто не снарядил автомат?
Я и Скворец ползем на ту сторону крыши, с которой виден овраг.
Крыша с трех сторон обнесена кирпичной оградкойв полметра высотой. Просто замечательно, что она есть, оградка. Пацаны, которых мы сменяем, уползают спать. Мне кажется смешным, что мы, здоровые мужики, ползаем по крыше.
Ну как? спрашиваю Хасана, он нас ждет.
В Старопромысловском районе перестрелка была.
Это далеко?
Нормально... Чего броники-то притащили? Мы бы свои оставили.
Хасан пригнувшись убегаетне нравится ему ползать. Саня ложится на спину, смотрит в небо.
Ты чего, атаку сверху ожидаешь? спрашиваю иронично.
Саня переворачивается.
Приставляем броники к оградке.
Тихо, слабый ветер.
Вглядываюсь, напрягая глаза, в овраг. Смотрю целую минуту, наверное. От перенапряжения глаз начинает мерещиться чье-то шевеленье там, внизу.
«Кто-нибудь сидит там и в голову мне целит», думаю.
Начинает ныть лоб.
Ложусь лбом на кирпичи, сжимаю виски пальцами. Отходит.
Егор, чуть приглушенным голосом окликает меня Саня.
А.
Ссать хочу.
Поднимаю голову, снова смотрю на то место, что меня заинтересовало.
Егор.
Ну чего?
Ссать хочу.
И чего мне сделать?
Саня замолкает.
Бьет автомат, небо разрезают трассеры. Далеко от нас.
«Трассеры уходят в небо...»думаю лирично.
Егор, как быть-то?
А вот с крыши пописай.
Меня вызывает по рации Шея.
На приеме, отвечаю бодро.
Может, заткнетесь?
Раздается характерный свист минометного выстрела. Сжимаюсь весь, даже ягодицы сжимаю.
«Мамочки! думаю. Прямо на крышу летит!»
Бахает взрыв, черт знает где. Оборачиваюсь на Саню.
Думал, что в нас, сознается он мне.
Я не сознаюсь.
Лежим еще. Мешают гранаты, располагающиеся в передних карманах разгрузки, больно упираются в грудь. Вытаскиваю их, укладываю аккуратно рядом, все четыре. Они смешно валятся и пытаются укатиться, влажно блестят боками, как игрушечные.
Что-то здесь с воздухом, какой-то вкус у него другой. Очень густой воздух, влажный. У нас теплей, безвкусней.
Смотрю по сторонам, направона асфальтовую дорогу, на дома вдоль нее. Везде темно.
Неожиданно близкобудто концом лома по кровельному железубьет автомат. Трижды, одиночными.
Дергаюсь, озираюсь; резко, как включенные в розетку, начинают дрожать колени.
Со стороны дороги, из домов? спрашиваю Саньку.
Шея запрашивает дневального, что делать. Дневальный, еще не отпустив тангенту, зовет Семеныча. Спустя десять секунд Куцый вызывает по рации Шею.
Что там?
Трижды, одиночными, вроде по нам.
Наблюдайте, не светитесь.
Лежим в ожидании новых выстрелов. Жадно всматриваюсь в овраг. Руки дрожат. Ноги дрожат.
Начинает моросить дождь. Холодно и жутко.
«Зачем я все-таки сюда приехал?... Ладно, хорош... Ничего еще не случилось...»
Растираю по стволу автомата капли. Провожу мокрой ладонью по щеке. Щетина уже появилась... Нежно поглаживаю себя несколько раз.
Пробую подумать о доме, о Святом Спасе. Не получается. Хлопаем с Саней глазами. Где-то на крыше иногда шевелятся, шебуршатся пацаны. Спокойней от этого.
Санек смотрит назад, по-над головами фронтального поста.
Егор, а вот если чичи влезут на крышу вон тех «хрущевок», говорит он, указывая на дома, смутными пятнами виднеющиеся вдалеке, то можно отстрелить нам с тобой жопу.
Жопы, поправляю я Саню и тоже оборачиваюсь.
Чего? не понимает он. Я молчу, щурю глаза, узнавая в темноте «хрущевки».
«Оттуда стреляли? Совсем близко где-то... А если с крыш хрущевок полоснут?»
От страха у меня начинается внутренний дурашливый озноб: будто кто-то наглыми руками, мучительно щекоча, моет мои внутренности. Я даже улыбаюсь от этой щекотки.
«Ничего, Санек...»хочу сказать яи не могу.
«Курить хочется...»еще хочу сказать я и тоже не нахожу нужным произносить это вслух. Неожиданно сам для себя говорю:
Мне в детстве всегда такие случаи представлялись: вот мы с отцом случайно окажемся в горящем доме, среди других людей... Илина льдине во время ледохода... Все гибнут, а мы спасаемся. Постоянно такая ересь в голове мутилась.
Чего, до сих пор не прошло? интересуется Саня.
Не знаю...
Тяжелый случай, резюмирует Саня, помолчав.
Ползет смена.
Ну как? спрашивают.
Вернувшись, без спросу выпиваю у чаевничающего дневального три глотка кипятка, у меня из рук перехватывает кружку Скворец и, отхлебнув, отдает пустую кружку дневальному. Ложусь на кровать прямо в бушлате и сразу засыпаю.
III
Утром, к моему удивлению, мы проснулись, с гоготом умылись и, ввиду отсутствия обеденных столов рассевшись по кроватям, стали есть. Мы не рванули, поднятые по тревоге, кто в чем спал, отбивать атаку бородатых чеченов, думаю, когда ехали сюда, каждый был уверен в том, что события будут развиваться именно таким образом. Нет, мы поднялись и стали с аппетитом жрать макароны.
Завтрак приготовил боец по кличке Плохиш, назначенный поваром. Макароны с тушенкой, все как у людей. Компот.
Разбудил нас, кстати, тоже Плохиш. В шесть утра дневальный его толкнул, услышал в ответ неизменное при обращении к Плохишу и вполне добродушное «иди на хуй», после чего методично толкал его еще минуты две. Наконец Плохиш поднял свое пухлое, полтора метра в высоту, тело и издал крик. Кричит он высоко и звонко. Так, наверное, кричала бы большая, с Плохиша, мутировавшая крыса, когда б ее облили бензином и подожгли.
Плохиша все знали не первый день. Кто-то накрыл голову подушкой, кто-то выругался, кто-то засмеялся. Куцый рывком сел на кровати и, схватив из-под нее ботинок, кинул в выходящего Плохиша. Через мгновение дверь открылась, и в проеме появилось его пухлое лицо.
Нехера спать! сказал Плохиш, и дверь захлопнулась.
Дурак убогий! крикнул ему вслед Семеныч, впрочем, без особого зла. Кому другому, кто вздумал бы так орать, досталось бы, но не Плохишу, ему прощалось.
С аппетитом поели и пошли курить.
Озябшие пацаны второй смены, с чуть припухшими от недосыпа лицами, спустились с крыши.
На второй день все как-то поприветливее показалось. И небо вроде не такое серое, и дома не такие уж жуткие. И, главное, братва рядом...
Чем мы здесь заниматься-то будем, взводный? спрашиваю я у Шеи, имея в виду задачи, которые поставлены перед нашим отрядом.
Шея пожимает плечами.
Вроде комендатура тут будет, говорит он, помолчав.
«Вот было бы забавно, если бы мы в этой школе прожили полный срок и никто б о нас не вспомнил...»думаю.
За перекуром выяснилось, что Хасан жил в этом районе. Его почти не разрушенный дом виден из школы.
У тебя кто из родни здесь? спрашиваю.
Отец.
А у меня батя помер... Я из интернатовских, зачем-то говорю я Хасану, в том смысле, что и без папани люди живут. И мать меня тоже бросила, я ее даже не помню... добавляю бодро.
Он молчит.
«Не сказал ли я бестактность?»думаю.
«Вроде нет», решаю сам для себя. В первую очередь потому, что Хасана явно не очень волнует биография Егора Ташевского. Егор Ташевскийэто я.
Отец умер, когда мне было шесть лет.
Мы жили в двухэтажном домике на левобережной, полусельской стороне Святого Спаса.
Отец научил меня читать, писать, считать.
Я прочитал несколько тонких малохудожественных, но иллюстрированных книжек о нашествии храбрых и жестоких монголов. Очень огорчился, что нигде не упоминается Святой Спас. Русские богатыри вызвали во мне уважение.
Я исписал стену на кухне своим именем, а также именами близких: отца«Степан», нашей собаки«Дэзи», деда по матери«Сергей», который жил в небольшом городке, километрах в ста от нас. Я начал писать имя нашего соседа«Павел», но забыл, в какую сторону направлена буква «В», и бросил.
Считать мне нравилось. Прибавлять мне нравилось больше, чем отнимать. Но умножать меньше, чем делить. Делить столбиком, аккуратно располагая цифры по разным сторонам поваленной набок буквы «Т», было увлекательным и красивым занятием.
Вечерами отец рисовал, он был художником, а я делил столбиком. Он называл мне трехзначную цифру, которую я старательно записывал. Потом он называл двузначную, на которую нужно было поделить трехзначную. Я пребывал в уверенности, что мы оба заняты очень серьезным делом. Возможно, так оно и было.
Я попросил отца нарисовать богатырей, и он оставил уже начатую картину, чтобы выполнить мою просьбу. Я знал его шесть лет, и он ни разу ни в чем мне не отказал.
Он начал рисовать битву, Куликово поле, я сидел у него за плечом. Иногда я отвлекался, чтобы поймать пересекающего комнату таракана. Таракана я прикреплял пластилином к дощатому полу, заляпывая его до грудки. Некоторое время я наблюдал, как он шевелит передними лапками и усами, потом возвращался к отцу. На холсте уже появлялась ржущая морда коня, нога в стремени, много густых алых цветов под копытами. Наверное, отец рисовал не Куликово полеведь та битва случилась осенью.
Мы ложились спать вместе, каждый вечер отец несколько часов читал при свете ночника. Иногда он курил, подолгу не стряхивая пепел. Я следил за сигаретой, чтобы пепел не упал на грудь отцу; потом я смотрел в потолок, думал о богатырях, иногда на улице начинала лаять Дэзи, и я мечтал, что сейчас зайдет мама, которая бросила нас, когда мне было несколько месяцев.
Когда отец читал, он не дышал размеренно, как обычно дышат люди и млекопитающие. Он набирал воздуха и какое-то время лежал безмолвно, глядя в книгу. Думаю, воздуха ему хватало больше чем на полстраницы. Потом он выдыхал, некоторое время дышал равномерно, добегал глазами страницу, переворачивал ее и снова набирал воздуха. Он будто бы плыл под водой от страницы к странице.
Да, еще он научил меня плавать. Летом он продавал несколько картин, как я потом понял, очень дешево, брал отпуск, и мы долго и муторно ехали в забытую богом деревню, где каждый год снимали один и тот же домик возле нежной и ясной реки, пульсирующей где-то в недрах Черноземья.
Утром мы завтракали вареной картошкой, луком и жареной печенкой, а потом целый день лежали в песке на берегу. Дэзи сидела рядом с нами. Когда отец переворачивался с боку на бок, она меняла положение вместе с ним, аккуратно прилаживаясь в тень от его большого тела.
Иногда по течению плыли яблоки, и отец, войдя в воду, за несколько мгновений догонял их, собирал и приносил мне. Если не хватало рук, чтобы собрать яблоки, он кидал их из воды на берег. Откуда плыли яблоки? Я не знаю...
Я забыл, как он начал учить меня плавать. Наверняка, он не говорил: «Давай-ка, малыш, я научу тебя плавать!» Скорее, он просто поплыл на тот берег и предложил мне отправиться с ним, держась за его шею. Мы так сплавали несколько раз, и я научился работать ногами.
Ну а дальше я учился, как все мальчишки, вдоль бережка, три-четыре метра вплавь, загребая под себя руками, и так десятки раз. Потом немножко от берега в глубину, и сразуистерично дрыгая ногамиобратно.