- А разве есть такие яды, которые убивают в четверть часа, мало-помалу и без всякой боли? - спросил он доктора, когда тот вскрывал череп.
- Да, есть. Морфий, например.
- Гм... Странно... Помню, она держала у себя что-то подобное... Но едва ли! На обратном пути следователь имел утомленный вид, нервно покусывал усы и говорил неохотно.
- Давайте немного пешком пройдемся, - попросил он доктора. - Надоело сидеть. Пройдя шагов сто, следователь, как показалось доктору, совсем ослабел, как будто взбирался на высокую гору. Он остановился и, глядя на доктора странными, точно пьяными глазами, сказал:
- Боже мой, если ваше предположение справедливо, то ведь это... это жестоко, бесчеловечно! Отравила себя, чтобы казнить другого! Да разве грех так велик! Ах, боже мой! И к чему вы мне подарили эту проклятую мысль, доктор!
Следователь в отчаянии схватил себя за голову и продолжал:
- Это я рассказывал вам про свою жену, про себя. О, боже мой! Ну, я виноват, я оскорбил, но неужели умереть легче, чем простить! Вот уж именно бабья логика, жестокая, немилосердная логика. О, она и тогда, при жизни, была жестокой! Теперь я припоминаю! Теперь для меня все ясно!
Следователь говорил и - то пожимал плечами, то хватал себя за голову. Он то садился в экипаж, то шел пешком. Новая мысль, сообщенная ему доктором, казалось, ошеломила его, отравила; он растерялся, ослабел душой и телом, и когда вернулись в город, простился с доктором, отказавшись от обеда, хотя накануне дал слово доктору пообедать с ним вместе.
