Звезды бледны... Значит, скоро рассвет? Рассвет! Дрожь пробегает по всему телу волнами. Бесконечность тишины, вибрирующая, будто гудок снятой телефонной трубки. И вдруг — о ужас! — глухой стук... Кровь приливает к лицу... Я отворачиваюсь, и ноги мои подкашиваются от страха... Стук повторяется... Никаких сомнений, там, снаружи, люди, и эти люди что-то делают. Что-то сооружают! Что можно сооружать в предрассветной мгле во дворе тюрьмы?
Я окликаю Феррари голосом, который и сам не могу узнать.
— Эй, послушай...
Он подскакивает, что-то бормочет, но в ту же секунду оказывается возле меня, и сознание его мгновенно проясняется...
— Что там такое?
— Слушай...
Я показываю пальцем на окно. Он застывает, взгляд напряжен, рот приоткрывается в беззвучном крике. Слух наш уже привык к тишине, и мы отчетливо различаем самые слабые звуки... Удары, они довольно беспорядочны, никакого отчетливого ритма... Приглушенные удары молотка там, снаружи... Феррари, наверное, все понял и становится вдруг очень бледным, взгляд его приобретает лихорадочный блеск.
— Что бы это значило, а? — спрашиваю я в смятении, глупо надеясь на то, что он сумеет придумать какое-нибудь не менее глупое объяснение происходящему. Но он не пытается играть в поддавки.
— Мамашу гильотину городят, и это меня нисколько не удивляет...
— Но это невозможно!
Он позевывает, слегка передергивая плечами, словно ему холодно.
— А что, рано или поздно это должно было произойти... Что ты хочешь, наступил день славы... Еще немного, и пойду досыпать вечным сном...
Я закричал:
— Ты пойдешь! Но ведь это, может быть, и для меня!
Мой страх придает ему мужества.
— А ты что, уже в штанишки наделал, а, паренек?
Он посматривает на меня странным взглядом и пожимает плечами.
— Не переживай!.. Говорю тебе, для меня это все равно, что на велосипед взобраться!
Он улегся на своей кровати. Сложил руки на животе. Полная неподвижность. Затем я вижу, как вздергивается его верхняя губа...
— Я сыграю в ящик, так и не увидев Неаполя, — говорит он.
В мире только это и существует теперь для него: возможность шокировать меня своими шуточками... Он знает, что пройдет некоторое время, и он перестанет быть для меня важной птицей в своем роде... И старается не упустить эти минуты...
— Это так ты не боишься? — взвыл я.
Теперь люди, возводящие на тюремном дворе свое гнусное сооружение, уже не стараются сохранить в тайне это занятие. Я отчетливо слышу удары молотка по дерезу. Не отвечая на мой вопрос, Феррари бормочет:
— Похоже, этот парень, что колотит там, считает себя ударником в оркестре. Ему и в голову не приходит, что своим стуком в такой ранний час он мешает спать добрым людям.
Я делаю последнюю попытку:
— Ты уверен, что строят именно эшафот?
Ответ его прост и полон презрения:
— Абсолютно уверен!
Затем, посмеиваясь, добавляет:
— Эшафот! Ну и словечки у тебя!
А у меня звенит к ушах. Эшафот! ЭШАФОТ! Я пытаюсь понять. Что-то ужасное из железа и дерева... А дерево это когда-то росло в лесу и было живым... Железо родилось па заводе, где все грохочет и полным-полно народу, и они напевают...
— Это для меня! — шепчу я...
Я хотел бы заплакать, но глаза мои сухи.
— Говорю тебе, нет! — орет Феррари. — Я прошел через суд присяжных раньше тебя! Стало быть, моя первая очередь. И надо еще учитывать то, что я не имею права на помилование от господина президента. Принимая во внимание все вышеизложенное, полагаю, что у этих господ есть все основания отправить меня к праотцам раньше, чем тебя!
А ведь он, должно быть, прав. И строят ИМЕННО ДЛЯ НЕГО... Мне вновь хочется спросить, не боится ли он, но я опасаюсь новых насмешек с его стороны и сдерживаю себя.