Шепард Люциус
Люциус Шепард
Гужов Е., перевод.
Черный поезд уносил Пропащего Билли на восток прочь из Кламат-Фоллз. Прочь от самой жизни, могут сказать некоторые. И если бы вы слышали рассказы тех, кто смотрел, как он проходит мимо, у вас возникло бы доверие к такой возможности... хотя... было бы мудро не спешить со своим суждением, принимая во внимание характеры самих свидетелей. Три хобо, упившиеся крепленым вином, бешеные мужики с прогнившими печенками, ослабленными сердцами и дырявым воображением, живущих на диком краю пустыни и, наверное, наполовину ожидающие, когда придет их собственный черный поезд. На вагонах никаких надписей, сказали бы они. Ни названий компаний, никаких упоминаний о "Юнион Пасифик" или "Бэрлингтон Нортерн", ни даже рисунков баллончиками с краской. А локомотив, это не приземистая маленькая штучка, которую нынче цепляют к товарнякам спереди и сзади, это точное подобие старого локомотива "Стримлайнер", но мертвенно-черного, а не серебристого. Такой поезд, по слухам, проносится сквозь маленькие американские городишки во тьме четырех часов ночи с грузом мертвых пришельцев или частями потерпевшего крушение космического корабля, направляясь в Росвелл или к пунктам еще более сомнительных военных исследований. Но этот конкретный поезд увозил только Билли, да здоровенного мужика в широкополой шляпе, который украл его собаку, Глупыша.
Едва ли вообще можно было сказать, в какие моменты Билли Пропащий был сумасшедшим, ибо выглядел он сумасшедшим всегда. Если б вы мельком видели его той ночью, шагающего по шпалам, согнув плечи под рюкзаком, его дыхание, парящее на холоде, его глаза, горящие под космами путанных седеющих волос и бороды, настоящие шахтерские лампы в раме тяжелых надбровных дуг и таких острых скул, что казалось, они могут проткнуть кожу, то поклялись бы, что это Бедовая Задница - Король Хобо шествует, чтобы отплатить своим обидчикам. Но правда заключалась в том, что Билли редко бывал сумасшедшим. Вся свирепость его лица, все сверкание глаз, что люди принимали за гнев, были просто лихорадочным усилением слабости и страха. Он был испуганным маленьким человечком. Боящимся буквально всего. Например, добудет ли он монет, чтобы разжиться вином и привести свою голову в правильное состояние; или, не пойдет ли дождь; или, что это за шум в зарослях; или, расписание товарняков, что он заполучил у кондуктора в Дилворте, оно правильное?.. или проклятый кондуктор обманул его? Ночами, когда он впадал в разговорчивость под влиянием дешевого сального на вид и вкус ускорителя, состряпанного из тормозной жидкости и средства от ревматизма, он пытался объяснить, откуда берутся все эти страхи. Он рассказывал себе и любому, кто слушал, лживую историю о девушке, о поганой работе, о какой-то пропаже денег, в которой обвинили его. Лживую, говорю я. Ибо детали попросту не сходились, а все, что с ним произошло, просто была ошибка и вина кого-то другого. Но его друзья понимали, что ложь скрывает другую историю, глубоко запрятанную под выжженным, полупрогнившим месивом, что он сделал из своего мозга, что-то не столь драматичное, что-то, что он по всякому сдабривает, чтобы чувствовать себя лучше, что-то, что он никак не может в себе изжить, под сколькими литрами вина или чего похуже он не пробовал бы это погрести, и что это последнее скорее всего не ложь.
Ну, и уж лучше, конечно, ввязаться в распрю мужика с его женой, чем стянуть собаку бродяги. Ибо в эти отношения никогда не вторгаются мысли о разводе, это союз, скрепленный в самые трескучие ночные морозы, в одиноких ночевках в богом забытых местах.