Но Мик выжил и дал показания против своего без пяти минут убийцы.
Оставив надежду оправдать преступника, я накинулся на его жертву.
— И как поживает наш сельский донжуан? Сполна ли испил горькую чашу?
— Вскоре после этого умер дядюшка Мика, оставив все свои сбережения какому-то дальнему родственнику. Племянника такой поворот событий, конечно же, не обрадовал: деньгами дяди он привык распоряжаться более чем свободно. У бедняжки имелась кое-какая наличность, но уезжал он отсюда явно на мели. С тех пор о нем здесь никто не слышал.
— А что же Роз Эванс? — спросил я.
— Все еще Роз Эванс. Не столь миловидна, как прежде, но… свой урок она получила. Парни вокруг Роз уж не вьются, но сегодня она, как никогда прежде достойна стать женой приличного человека. После смерти миссис Эванс душою и сердцем она осталась с престарелым отцом. Но слушай, Фрэнк, если Кинга выпустили и он шляется где-то неподалеку, думаю, следует сообщить об этом в полицию.
— Нет смысла его бояться, мама. Я собственными глазами видел, как он поспешил на саутгемптонский экспресс. Сегодня вечером Джем отплывает в Америку. И дай Бог ему того же счастья, что улыбнулось там мне!
Пустое. Счастье улыбается лишь ищущим — людям со связями и капиталом. У Джемми же не было ничего, кроме запятнанного имени.
II. Роз Эванс
Как приятно впервые за пять лет проснуться в собственной комнате! За это время где только не приходилось мне спать: в недостроенных домиках, в хижинах дикарей, даже на столе в таверне. Стоит ли говорить о том, что возвращение в спальню со всеми ее удобствами, не говоря уж о многочисленных напоминаниях о счастливом детстве, было само по себе событием ужасно волнующим.
Не приснилось ли мне во сне все, что произошло за последние пять лет? Неужели я стал на пять лет старше? После завтрака мы с мамой провели продолжительную беседу, потом прошлись в огород и обратно (более длинным маршрутом ей, кажется, в жизни своей путешествовать не приходилось), после чего я насладился ленчем, конной прогулкой и чаем. Наскоро сочинив записку Паркеру с извинениями за то, что не смогу сдержать обещание и приехать на новоселье (мероприятие представилось мне скучнейшей тратой времени), я почувствовал вдруг… что умру, если хотя бы еще минуту останусь на месте. Решив, что не смогу без хорошего моциона оценить по достоинству жирную телятину, ожидавшую нас на ужин, я, получив на то улыбчивое мамино благословение, отправился вдоль по деревне — так привыкли мы именовать десяток коттеджиков Эверс-фолда (каждый из них был окружен садом, издали напоминавшим цветочный букетик), разбросанных вокруг церкви, служившей здесь центром.
Ага, вот еще новшество: кооперативная лавка, выросшая на месте магазинчика, торговавшего имбирным пивом и леденцами, — впрочем, и она успела уже обветшать. Здание школы не просто стоит, где стояло, но и, напротив, приобрело нарядный вид: местный комитет поработал на славу. Ну, а сельские старожилы не изменились, конечно же, ни на йоту.
Ни пять, ни пятнадцать лет не в силах сделать другими церковного сторожа или почтового клерка. Все приветствовали меня очень радушно, но так, будто отсутствия моего не заметили вовсе. Вот и дом кузнеца Эванса. Главное, не спросить по ошибке о здоровье супруги. А вот… Ну, конечно же, Бог мой, это она! У дверей дома в темном шерстяном платье, белом батистовом фартуке и простом чепчике стояла, чуть нагнувшись, чтобы принять ведерко из рук мальчика-молочника, Роз Эванс. «О, мама, как ты была неправа, — воскликнул я мысленно. — Она стала краше прежнего!»
Какими словами мне описать ее? Ангел, фея, может быть, королева? — нет, все не то.