Огромная голова Вулфа чуть наклонилась вперед, что для него означало выразительный кивок.
Сделай такое одолжение. И немедленно.
Я поднялся из кресла, но на полпути из комнаты швырнул газету на свой стол, развернулся и вновь взялся за свое.
Что было не так с моими аналогиями? потребовал я объяснений.
Вулф перевернул следующую страницу.
Скажем так, прошептал он терпеливо, по части аналогий тебе нет равных. Скажем так.
Ладно. Скажем так скажем. Я вовсе не ищу ссоры, сэр. Черта с два! Я просто вот-вот надорвусь от напряжения, пытаясь выдумать третий способ, как скрестить ноги. Это изводит меня уже больше недели. Тут у меня мелькнула мысль, что самого-то Вулфа подобная проблема никогда не донимала, ведь ноги его были такими толстыми, что никаким на свете приемом скрестить их не удалось бы. Я решил не вдаваться в подобные детали и переменил тему: Я настаиваю: коли книга непристойная, то она и будет непристойной, пускай у автора хоть вереница замыслов длиной с дождливый день. А тот парень на свидетельском месте вчера псих. Разве нет? Ну скажите же! Или он просто любой ценой хотел получить заголовки на всю полосу газеты? А цена вышла пятьдесят зеленых за неуважение к суду. К тому же получилась недорогая реклама для его книги. Он мог бы хоть полвека покупать четыре дюйма на литературной странице «Таймс», но это и рядом не стояло бы. Но пожалуй, этот парень все-таки псих. Он сказал, будто совершил убийство, а все убийцы обязаны исповедаться, и тогда он написал книгу, изменив имена и обстоятельства, чтобы не подвергнуть себя опасности. Судья был просто кладезем остроумия и язвительности. Сказал, что, хотя парень и сочиняет истории и предстал перед судом, ему вовсе не обязательно добиваться должности судейского шута. Готов поспорить, адвокаты от души посмеялись. А? Но автор заявил, что это вовсе не шутка и именно поэтому он написал книгу, а какая-либо непристойность в ней лишь случайность. Он и в самом деле кого-то там кокнул. Так что судья облегчил его на пятьдесят баксов за неуважение к суду и прогнал со свидетельской трибуны. Псих он или нет? Скажите же мне.
Исполинская грудь Вулфа поднялась и опустилась. Он вложил в книгу закладку, закрыл ее, водрузил на стол и осторожно откинулся в кресле. Потом дважды моргнул:
Ну?
Я подошел к своему столу, взял газету и открыл ее на нужной странице:
Может, и ничего. Уверен, он просто псих. Его зовут Пол Чапин, и он написал несколько книжек. Эта называется «К черту неудачников!». В тысяча девятьсот двенадцатом году окончил Гарвард. Он кривой. Тут говорится, что он доковылял до трибуны на искалеченной ноге, но не говорится на какой.
Вулф поджал губы.
Неужели, поинтересовался он, «кривой» это сокращение от «кривобокий» и ты используешь это слово в качестве метафоры к «калеке»?
Не знаю, что там до метафоры, но в моем кругу «кривой» означает «калека».
Вулф снова вздохнул и приступил к процедуре подъема из кресла.
Слава богу, заявил он, времени на дальнейшие аналогии и разговорные выражения у меня нет.
Часы на стене показывали без одной минуты четыре время подниматься в оранжерею. Вулф встал, одернул жилет, но ему, как обычно, не удалось прикрыть им складку выбившейся ярко-желтой рубашки, и двинулся к двери, но на пороге остановился:
Арчи
Да, сэр.
Позвони в магазин Мюрже, чтобы немедленно выслали экземпляр «К черту неудачников!» Пола Чапина.
Возможно, они не смогут. До решения суда книга запрещена.
Вздор! Поговори с Мюрже или Баллардом. Какой смысл в судебном процессе по непристойности, если не в популяризации литературы?
Он направился к лифту, а я сел на свое рабочее место и взялся за телефон.
Глава 2
На следующее утро, в субботу, после завтрака я какое-то время развлекался с отчетностью по оранжерее, а затем вернулся на кухню допекать Фрица.
Вулф, естественно, до одиннадцати не спустится. Крыша старого особняка из бурого песчаника на Западной Тридцать пятой улице, где он проживал вот уже двадцать лет, а последние семь из них и я, была застеклена и разбита на секции, в которых под бдительным присмотром Теодора Хорстмана поддерживались различные температурные и влажностные режимы для десяти тысяч орхидей, выстроившихся рядами на стойках и стеллажах. Вулф как-то заметил мне, что орхидеи суть его наложницы: бессодержательные, дорогостоящие, паразитические и темпераментные. Он доводил их, во всем многообразии форм и окрасок, до пределов совершенства и затем просто раздавал ни одной ни разу не продал. Его терпение и искусность, подкрепляемые преданностью Хорстмана, приводили к потрясающим результатам и прославили оранжерею в разнообразнейших кругах тех, чьи интересы сосредоточивались на кабинете внизу. В любую погоду и при любых обстоятельствах четыре часа в день на крыше с Хорстманом с девяти до одиннадцати утра и с четырех до шести дня оставались непреложными.