Сопоставив данные полисомнографии и видеозапись, Инга пришла к очевидному, хоть и невероятному выводу: скорее всего, Буковский погиб столь страшной смертью в результате собственных неосознаваемых действий, вызванных невообразимым ужасом, который он испытывал во время ночного кошмара. Все говорило в поддержку этого вывода, если только экспертиза и вскрытие не покажут чего-то иного. Вопрос: что могло вызвать кошмар такой необычайной интенсивности?
Инга встала, потянулась к пачке с сигаретами. Закурив, она вышла на балкон и села на деревянный табурет. Все еще теплое сентябрьское солнце приятно грело спину, но порывы прохладного ветра заставляли ежиться и сожалеть о том, что не захватила куртку или хотя бы свитер, а вышла на свежий воздух в чем была в домашних шортах и футболке. Инга торопливо затягивалась, потирая озябшие плечи, и пыталась унять тошноту, которая не отпускала после просмотра страшного видео. Жуткие кадры всплывали перед внутренним взором, бросая в дрожь. Не то чтобы она боялась, нет, но наблюдать такое было просто отвратительно. Однако она понимала, что посмотреть запись еще хотя бы раз ей в любом случае придется, чтобы сделать необходимые выводы для себя и для полиции. Кстати, о полиции
Инга щелчком отправила окурок за перила балкона и вернулась в гостиную. Осмотрев письменный стол, выискала среди кучи нужных и ненужных бумажек обведенную голубым кантом визитную карточку Рогова. Кроме контактной информации, звания и должности, на визитке имелось миниатюрное фото следователя легкая, чуть высокомерная улыбка на продолговатом лице с заостренным подбородком, аккуратно уложенные на косой пробор волосы, высокий прямой лоб. Ему б не следователем, ему б на сцену и микрофон в руки. Стадионы бы собирал.
Инга усмехнулась своим мыслям. Достала из кармана шортов телефон, набрала номер, но через несколько секунд приятный женский голос сообщил, что абонент не может принять звонок.
Досадно, когда тот, кто тебе нужен, оказывается недоступен.
6
Вечер прошел как обычно: чтение, просмотр новостей и беседа по скайпу с сыном. Алекс, которому в декабре исполнялось двенадцать, учился в пятом классе и жил у своего отца вместе с его новой семьей. Когда обсуждали развод со Стефаном, Инга против такого расклада не возражала, скорее, была его инициатором: она ничуть не сомневалась, что мальчику, родившемуся в Швеции, будет лучше остаться на родине. И дело не только в уровне жизни. Ингу прежде всего беспокоило, что дети с таким диагнозом, который был поставлен Алексу, в России обычно не получают и половины той помощи, на которую можно рассчитывать в Скандинавии. Знакомая с нравами детей в обеих странах, она была уверена, что насмешек и травли проще избежать там, где в аутистов не тычут пальцем и не называют даунами, легкая форма этого расстройства позволяла Алексу обучаться в обычной школе, а дети в них терпимы не всегда. Да и русский сына оставлял желать лучшего: вряд ли мальчишка, привыкший большую часть времени разговаривать на шведском, потянул бы тяжелейшую программу российского среднего образования.
Стефан же, который ужасно боялся, что бывшая жена увезет от него сына в чужую страну, куда без визы не попасть, был безумно рад оставить ребенка у себя. Алекс получил собственную спальню с отдельным входом, душевой и туалетом: просторная загородная вилла в восточных предместьях Стокгольма, куда переехал Стефан со своей новой женой, изобиловала пустыми комнатами. Отдельную отвели даже Инге для тех случаев, когда она приезжала навестить ребенка. Бывший великодушно отказался от алиментов и вместо этого предложил оплачивать ее расходы на дорогу. Инга, поразмыслив немного, согласилась. Почему бы, собственно, и нет? Обладая двойным гражданством, она могла беспрепятственно навещать сына всякий раз, как удавалось выбить у Мотыгина отпуск. Бывало, приезжала и на уикенд. Словом, такой расклад устраивал всех. Кроме Алекса.
Слезы, мольбы не бросать и забрать с собой, намеренно сломанный замок на ее чемодане и прочие обескураживающие своей наивностью попытки не позволить маме уехать все это не казалось таким уж страшным, можно пережить и стереть из памяти. Но забыть его взгляд тогда, в аэропорту, у самого турникета, нерушимой границей пролегшего между провожающими и пассажирами, Инга не могла до сих пор. Большие ярко-синие глаза, в которых застыли, как печать на сургуче, растерянность, обида и неверие. Неверие в то, что мама не шутила и что взаправду уезжает. Тот день в аэропорту она, наверное, будет вспоминать до конца своих дней.