Вы ошибаетесь, если думаете, что это можно сравнить с въездом гусарского эскадрона на постой в провинциальный российский городок. Красавицы-казачки не надевают для встречи солдат праздничных нарядов, не бросают усатому капитану цветы, срывая с его хмурого служивого лица юнкерскую улыбку, не дарят правофланговому высокому красавцу многообещающие взгляды.
Станичные девки стоят у дороги и, как заведенные, сплевывают шелуху семечек прямо перед собой. Молодые казачки всем своим видом хотят показать полнейшее равнодушие и даже легкое презрение к солдатне. Только старики на завалинке вдруг заспорили, вспоминая, в каком чине был Ермолов, и за что его государь домой отослал. - Эй, станичница, мякитишки-то отряхни! - кричит Артамонов, конопатый солдатик, ротный балагур и запевала, плотной казачке. Гляди, всю красоту свою заплевала! Смотреть тошно!
- А ты не смотри, черт рябой! - кричит девка, все-таки лениво стряхивая с высокой груди шелуху. - Сам-то - плюнуть не на что! Вот и займалишь...
Артамонов непременно бы солоно ответил ей, если бы вдруг в воздухе не запахло кашей. Солдаты потянулись к походной кухне, на ходу развязывая кисеты, мешая к кухонному дыму табачный.
- Что ж ты, Пахом, кашу не караулишь? - ворчат солдаты. - Подгорела, кажись! Что ж не мешал?
- Да мешал я, братцы! Бог свидетель, мешал! - оправдывался кашевар. Это все энта ведьма кашу сглазила. Глядите, глаз какой черный! А я мешал...
У плетня стояла статная казачка с глазами, черными как агаты, и с усмешкой смотрела на мужицкую стряпню.
- Ну давай своей каши подгорелой, сглаженной, - говорил Артамонов, подставляя котелок. - Не жалей, Пахом, клади с верхом!
Солдаты, вполне удовлетворенные объяснением кашевара, оживились, застучали котелками, загоготали, кивая на черноглазую. Жестами они приглашали ее отведать их простой солдатской еды.
- Агашка! - раздался с ближайшего двора строгий женский голос. - Что встала, дылда?! Тебя куда послали? Весь век тебя ожидать?
Казачка вспыхнула, встрепенулась, и всем сразу стало видно, что она совсем еще молоденькая девка. Но особую щегольскую казацкую походку она уже усвоила. Несколько нервную, порывистую, выбивающую чувяками пылевые облачка из земли.
Агашка была дочкой хорунжего Тимофея Рудых, самого богатого казака в станице. Несколько казацких семей прозрачно намекали дядьке Тимофею, что невеста уже созрела, как наливное яблочко. Но хорунжий только отшучивался и ворчал на жениховствующих с притворной сердитостью. А в эти летние дни вдруг и сам увидел: "И вправду, невеста! Ишь прет, как вьюнок. Не удержишь! Пущай пока погуляет чуток. Вот соберем урожай, тогда поглядим..."
А куда было глядеть, если, что ни вечер, прохаживался вкруг их хаты молодой казак Фомка Ивашков? А на гулянках станичной молодежи как-то само собой случалось, что оказывались Фомка с Агашкой рядышком. Начнут девки хохотать и толкаться, всякий раз ее на Фомку вытолкнут. Принесет Фомка девкам закусок разных, как нарочно, перед Агашкой встанет, а подруги ее знай локтями толкают, мол, не видишь, что ли, что с казаком делается?
Теперь и самой Агашке почему-то было приятно, когда батя за столом вдруг похвалит Фомку Ивашкова за молодую, плещущую через край, как терская водица в правый пологий берег, казачью удаль и за сметливость особенную, какую только годами наживают на постах и в набегах, а Фомке даром даденую. Агашку от тайного удовольствия вдруг разбирал смех. И чем больше она старалась его сдержать, тем сильнее ее разбирало.
Батяня сердился, щетинил усы, деревянной ложкой стучал по столу.
- Затряслась, оглашенная, заходилась, - говорил он, про себя удивляясь, откуда вдруг взялась за их семейным столом эта черноокая, с выгнутыми коромыслом бровями, здоровенная девка взамен сопливой, золотушной пигалицы.