Снегов Сергей
Сергей Снегов
СОДЕРЖАНИЕ
Часть первая
Слово есть дело
Рассказы
Слово есть дело
Что такое туфта и как ее заряжают
Мишка, король и я
Пари на разок
Жизнь до первой пурги
Духарики и лбы
Король, оказывается, не марьяжный
Гнусное предложение
Валя отказывается от премии
Любовь как материальная производительная сила
Побег с коровой
Под вечными звездами
Часть вторая
Очерки о блатном языке с толковым словарем
Философия блатного языка
Приложение 1-е. Л. Н. Гумилёв "Отпадение Нидерландов от Испанского владычества"
Приложение 2-е. О тонком строении обыденного языка
Толковый словарь лагерно-воровского языка
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СЛОВО ЕСТЬ ДЕЛО
РАССКАЗЫ
СЛОВО ЕСТЬ ДЕЛО
Кто-то нудно плакал надо мной молодым жалким голоском. Плач начался вчера вечером - наверное, сразу, как привезли из суда - и продолжался уже ровно двадцать часов; было по-человечески удивительно, откуда берется столько влаги на слезы. Чужое рыдание выводило меня из себя. Я метался по узкой каморке в "Пугачевской" башне Бутырской тюрьмы и, задирая лицо в потолок, ругался, кричал и требовал перестать - нельзя же так по-бабьему распускаться! И мне нелегко, и я после суда, тоже выслушал чудовищно несправедливый приговор, ложь на лжи, а не суд, но ведь держусь же... Перестань, будь ты проклят, своим плачем ты сводишь с ума! Но парень, рыдавший в камере надо мной, не слышал ни моих просьб, ни проклятий. Он слышал только свое рыдание, он выплакивал свое горе, - чужое горе, которое он усиливал своими слезами, до него не доходило. Как громко я ни старался орать, что и у меня тоже несчастье - десять лет объявленного мне ни за что, ни про что тюремного заключения.
- Лучше уж умереть, чем так надрывать горло, - сказал я себе в отчаянии. - И точно, почему бы не умереть, жизни больше не будет! Десять лет мне не вынести! А и вынес бы, так незачем.
Эта мысль - покончить расчеты с жизнью - явилась мне уже в тот момент, когда я закричал на своих судей: "Вы лжецы, ваш приговор - ложь, ложь, ложь!", и рванулся к ним, а два бойца охраны завернули мне руки за спину и придавили голову к коленям, а потом вытащили из судейской камеры в коридор и еще долго волокли по бесконечному лефортовскому коридору, пока не бросили в одиночку - тут можешь разоряться, сколько хватит дурного голоса! Но там я уже не орал и не проклинал судей, а молчаливо метался на койке и в бешенстве кусал подушку, чтобы дать какой-то выход душившему меня отчаянию. Вот тогда и появилась мысль: а не прервать ли так неудачно скривившуюся жизнь? Не натянуть ли нос злобной судьбе - и полный расчет! Но в камере все было привинчено и туго закреплено - никакого способа самоумертвиться, да и времени не стало - вызвали, посадили в машину багровой окраски, грузовую, закрытую, с камуфлирующей - чтобы не смущать москвичей на улицах, - надписью на боку "Мясо", и воротили в Бутырку, но не в старую камеру, а сюда, в одну из комнаток знаменитой "Пугачевской" башни - в ней, по слухам, сидел сам Пугачев.
И под непрерывный плач верхнего соседа я с ожесточенной деловитостью стал выяснять в новой камере, годится ли она для окончательного решения жизненной проблемы. Камера была маленькая, на три койки, с высоким потолком, с окошком, защищенным снаружи щитком-"намордником".
Я подпрыгнул на койке, уцепился за решетку окна, прутья держали хорошо - каждый вполне годился послужить за классический "висельный крюк". Но веревки не было, простыни тоже отсутствовали, а из трухлявых одеял надежного жгута не скрутить, это понималось сразу. И тут я увидел длинное "вафельное" полотенце, брошенное на отведенную мне койку.