Надо покориться... нет, не тому Злу, что убьет их всех, не ему, а самому Року, самому Провидению... Воле Божьей. Иван тяжело выдохнул, сдавил виски ладонями. На все воля Божья! И если человечеству пришло время умереть – значит, ему надо умереть. И не роптать, не трепыхаться, не ронять чести и достоинства, умереть с открытыми глазами, умереть тихо, молча, покоряясь судьбе. Проклятый колдун‑крысеныш, многоликий Авварон Зурр банТург, его «лучший друг и брат» – он был прав, он видел грядущее, и надо было слушать его, не прекословить, всегда надо слушать опытных я умных людей... людей?
нет, крысеныш не человек, но неважно, он был прав – они обречены. Люди не знают ничего. Они умрут без долгих и нудных мучений. Но ведь он, Иван, знал все давно. Знал, и так бесцельно тратил время – нет, не просто время, а последние месяцы, последние дни, часы. Надо было жить полной грудью, любить, смеяться, гулять – на сто лет вперед, не терять ни минуты, наслаждаться уходящим навсегда. А он метался и бредил, и ползал подземными норами, выискивал, вынюхивал, не щадил себя и губил других, он перебаломутил всю несчастную Гиргею, по его следам шли чужие, шли и убивали его друзей, близких... Безумец!
– Что с тобой? – вдруг спросил Гут Хлодрик. Его тяжелая ручища легла Ивану на плечо.
Иван не сразу вырвался из черного омута.
– Ничего, – просипел он еле слышно, – все в порядке. Ты, наверное, прав, Гут. Пора нам уматывать отсюда.
Пора!
Он медленно, каким‑то нечеловечески вялым движением руки расстегнул клапан‑кобуру, вытащил парализатор, стал поднимать его вверх – еще медленнее, сомнабулически, не сводя потухших глаз с серого камня.
Гут успел выбить оружие в последний миг – палец уже давил на спусковой крюк, ствол упирался в висок.
–Ты переутомился, Ваня, – сказал Гут Хлодрик мягко. И бросил парализатор себе за пазуху.
– Отдай, – Иван протянул руку.
– Нет.
– Отдай, я просто хотел понять, что ощущает человек
перед концом. Я не знаю, как быть. Не знаю! Но сам я не уйду из жизни, Гут. Давай сюда пушку!
Гут Хлодрик вытащил парализатор. Поглядел на Ивана с недоверием.
Тот криво усмехнулся, покачал головой. В его волосах не было седины. «Откат» сделал тело молодым, крепким.
Но душою Иван был стар, ох как стар. Он ощущал сейчас страшный гнет долгих, свинцово‑каменных лет, годы давили на него, как не давила гиргейекая восьмидесятикилометровая толща.
– Держи!
Иван сжал черную шершавую рукоять, повел стволом в сторону водопада. Нажал на спуск. Белоснежный медведь извернулся, выгнулся, ушел под воду за мгновение до выстрела. Сенсодатчики, угрюмо подумал Иван, да, сейчас биодубли все с датчиками, дело привычное, а раньше давали только в поиск, считали по пальцам, заставляли бумагу подписывать «об неутрате». Время идет!
Медведь вынырнул, фыркнул, выплюнул из пасти воду и недовольно посмотрел на Ивана.
– Ладно, черт с тобой! Ловко ты разыграл старика, – Гут невесело ухмыльнулся и ткнул Ивана кулаком в плечо. – Ловко! – Он вдруг замолк, хмуро шевеля выцветшими и вовсе не седыми бровями, гоняя желваки по скулам, – Но этого своего, Кешу Мочилу, ты приструни...
– Он твой. Гут, а не мой, – поправил Иван, – это вы с ним на каторге бузу затеяли. Я его знать‑то не знал.
– Был мой, стал твой, – отрезал Гут. – Мне ребятки все порассказали, как он в подземелье шухер наводил.
Так нельзя! Не по‑людски это!
Иван снова опустил глаза, прикусил губу. Гут, по большому счету, был прав. После того, как седой викинг со своей спящей красавицей на руках покинул подземелье, Иннокентий Булыгин, ветеран тридцатилетней аранайской войны и каторжник‑рецидивист, прихватил бармена малайца за шкирку, для острастки дал кулаком в брюхо и приказал живым или мертвым выволочь Креженя наверх, запереть в любой глухой конуре и стеречь как зеницу ока.