Продолжим мысль о. Александра Шмемана. Вот, скажем, гоголевские типы Хлестаков, Чичиков, Коробочка, Ноздрев, Манилов, Собакевич и другие пришли в Русский Дом и поселились в нем навеки с «подачи» Николая Васильевича. До него их не было. То есть были, но не явленно, неощущаемо и незримо. Гоголь сказал: «Живите». И они зажили, задвигались, задышали. Пошли плодиться. И, конечно, мутировать. В редком русском человеке не найдешь одновременно Хлестакова, Манилова и Чичикова.
А ведь еще есть чеховские типы, «русские мальчики» Достоевского; все эти «лишние люди», «кающиеся дворяне», «замоскворецкие и поволжские купцы» и т.д. Наше общество с XIX в., когда возникла современная русская литература, состоит из людей, родившихся в воображении писателей. Обломов, Штольц, Онегин, Печорин, Чацкий, Рудин, Рахметов суть социологические категории, с помощью которых адекватно познается и описывается русская жизнь. Повторю: настоящая социология отечественного общества возможна на основе (и исходя из) этой типологии. Это касается и таких наук, как история, политология, экономика, право, философия. Они не представимы вне той России и тех русских, что созданы от Фонвизина до Зиновьева.
Надо подчеркнуть, что креативность и пророчества Русской Литературы обращены не только в будущее, но и парадоксальным образом в прошлое. И тогда это «придуманное» прошлое начинает определять будущее, складывать его по своим «чертежам». Невероятно!.. Вот пример: Лев Толстой пишет «Войну и мир» и завершает созидание мифа «1812 год». Это один из основополагающих мифов отечественной культуры и истории (как у французов о Жанне). И для них он во много раз существеннее, важнее, чем сама героическая эпоха. Но, и это принципиально, Толстой именно «созидает» (создает). Что, кстати, не всегда вполне понимали даже проницательнейшие, умнейшие наблюдатели. Так, Петр Вяземский (кое-какие факты его биографии использованы в романе) и Константин Леонтьев (в нем жил неистребимый дух соперничества с великим графом) обвинили его в том, что персонажам 1812 г. приписан психический строй людей 60-х годов, современников Льва Николаевича. Будучи замечательно умными людьми, они «почему-то» не догадались, что «Война и мир» не про это
Примечательно и мнение Ахматовой. По свидетельству Л.К. Чуковской, Анна Андреевна рассуждала следующим образом: «Исторической стилизацией стилизацией в хорошем смысле слова, в смысле соблюдения признаков времени он никогда не занимался. Высшее общество в Войне и мире изображено современное ему, а не александровское При Александре оно было гораздо образованнее, чем потом. Наташа, если бы он написал ее в соответствии с временем, должна была бы знать пушкинские стихи. Пьер должен был бы привезти в Лысые Горы известие о ссылке Пушкина. И, разумеется, никаких пеленок: женщины Александровского времени занимались чтением, музыкой, светскими беседами на литературные темы и сами детей не нянчили. Это Софья Андреевна погрузилась в пеленки, потому и Наташа»4.
И далее Ахматова делает вывод, «снимающий» раздражение Вяземского и Леонтьева. Она говорит, что Толстой был «полубог» и творил мир по своему образу и подобию («из себя и через себя»). Это совершенно верно. Но Толстой, разумеется, не случайно не коснулся Пушкина и пушкинского в творимом им мифе. Ведь Александр Сергеевич сам по себе стал мифом пушкинским; он мог быть только смысловым центром мифа и потому в «1812 год» не укладывался. Там центральное место было уже занято
* * *Это поучительная история. В самом глубоком и широком контексте, который во многом образует тема «Русская Революция как порождение Русской Литературы», нельзя судить Толстого (и Пушкина, Гоголя, Достоевского и т.д.) как литераторов. Он действительно был «полубог», творец новой реальности (условно мифа). Причем эта реальность, в свою очередь, порождала новые смыслы, новые типы личности («модальные», по терминологии социопсихологов5), новое восприятие жизни. Настоящее толстовство это не то, что под этим названием вошло в мир. Толстовство есть совокупность, целостность и цельность созданных им мифов (помимо «1812 года» были и другие). И это толстовство является важнейшей движущей силой русской истории. Силой, повторю, смыслообразующей и преобразующей социоисторическую, социо-психическую и личностную «материи».
Иной тип мифотворчества и мифотворца представляет собой Н.М. Карамзин6. Это «пророк», обращенный в прошлое, нередко далекое. Он «предсказывает» то, что было. И его предсказания сбываются. Для всякого русского русская история карамзинская. Даже если мы не читали Карамзина, даже если мы читали современных исследователей, опровергающих Николая Михайловича. Какое нам до этого дело! Карамзинский миф по поводу России и ее истории столь же конститутивен для русского сознания, как «дураки», «дороги», «зима, Барклай иль русский бог», «татаро-монгольское иго», «Петр», «Минин и Пожарский», «за державу обидно» и т.д. Его ретроспективное пророчество и мифология легли в основу «Русского Дома», в котором, несмотря ни на что мы и поныне обитаем. Его опасения по поводу радикальных преобразований в России XIX в. полностью сбылись в ХХ в.