И ехали в двух троллейбусах не более получаса, а уж небо очистилось, последние кудряшки с облаков стягивало за горизонт за рекой. Солнце открылось, трепетала от его тяги мелкая, еще не раскрывшаяся листва на тополях и кленах, и стоял в них воробьиный гвалт. День обещал быть жарким.
Нашли опять общежитие для малосемейных, в котором ночью побывал Анатолий. Подняли опять старика, хозяина однокомнатной квартиры в конце правого коридорного рукава на третьем этаже. Коридор был узкий, запущенный, с закопченными избитыми стенами, доведенными до такого отчаяния, когда на них появляются неприличные надписи. Запущенной оказалась и маленькая квартира, где все было стеснено до последней степени -- и комнатка, и кухонка, и низко нависал потолок, и тускло смотрели в улицу всего два окошка. Старик стоял перед ними в донельзя заношенной, сетчатой от дыр, майке и в щеголеватых спортивных штанах с фирменными надписями вдоль по штанинам. Лицо заросшее, неглупое, мелкие слезящиеся глаза в мутной ряске.
-- Что не спрашиваешь, кто идет? -- напористо начал Анатолий. -- Или все, кому не лень, к тебе идут?
-- Все идут, -- скрипуче и спокойно отозвался старик и продолжал смотреть на Анатолия.
-- Я ночью у тебя был... не помнишь?
Старик нехотя вспомнил, махнул рукой, чтобы проходили, проследовал поперед по коридорчику в два шага и скрылся за дверью в кухне, зашумел там водой. В комнатке Тамара Ивановна мгновение осматривалась, решительным движением подняла с пола валявшуюся на боку крепкую, выкрашенную зеленой краской табуретку, увидела, что сиденье чем-то, должно быть топором, истерзано до щепы, с бряком вернула ее в прежнее положение и опустилась на нее -- будто подсеклась. Перед нею был журнальный столик с остатками еды на газетах, и она, прямя спину, отшатываясь, все смотрела и смотрела неотрывно на засохшие куски хлеба и вспоротые консервные банки. Кончики ее рта, выдавая сильное волнение, подергивались.
Вышел старик, приободренный умыванием, с продравшимся из глаз взглядом, в постельном ворохе на низкой лежанке за журнальным столиком отыскал рубаху, которая ночью служила ему наволочкой, повертел ее, донельзя изжульканную и засаленную, в руках и кинул обратно. Анатолий продолжал торчать на ногах; старик все так же неторопливо, не теряя какого-то последнего достоинства, сгреб ночные тряпки в угол лежанки и пригласил:
-- Садитесь. В ногах правды нету.
-- У тебя тут ее ни в чем нету. -- Анатолий продолжал говорить требовательно, напористо.
-- У меня тут одиная правда, -- не согласился старик, вздергивая голову в сторону одного угла комнатенки, потом другого. -- В таких хоромах врать не тянет. Да и вообще... кто теперь самые честные люди? Кто до края дошел. Ползают как черви, портят картину, но если украл кто у такого же, как он сам, две пустые бутылки... спроси его: украл? "Украл", -- скажет и отдаст две пустые бутылки обратно. А к другому, к серьезному воровству нашего брата не подпустят, за нашим братом такой надзор, будто это он и съел великое государство.
-- Из интеллигентов, что ли?
Старик покивал Анатолию:
-- Из них. Я понимаю вашу иронию: любить их не за что. Я тоже их не люблю. Но я-то больше из разночинцев буду, -- поправился он с усмешкой, показавшей редкозубый рот. -- Много чинов перебрал. А вот друг мой... это он здесь хозяин, не я... он из интеллигентов, из них, да... бывший интеллигентный человек.
-- Ты не хозяин? А где хозяин?
-- А помер, -- весело сообщил старик, переводя засиявшие глаза с Анатолия на Тамару Ивановну. -- Мы с ним друзья были не разлей вода, -- он хохотнул, сделав ударение на последних словах. -- Вместе приходили, вместе уходили. Вместе об землю падали, вместе на ноги подымались. Один раз было... вместе по лесенке скатились. У одного правая щека рассеченная, у другого левая.