Проша, Прохор Прохорыч, отец-благодетель, господин Дрискин! Сколь хошь? Ты Зевс, оплодотворяющий мою кисть золотым дождём! возопил я, обомлев от такой перспективы, которая могла пустить мою жизнь по новым рельсам.
Зевс оплодотворил коньячным дождём фужеры и предложил выпить за деловую удачу, которая, как жар-птица, норовит угодить в руки Ивана-дурака, а не солидного предпринимателя. Я охотно поднял свою ёмкость и, тронув её краем Прошкину хрусталину, озвучил тост валдайским звоном.
Отстроюсь у моря, размечтался Прохор, вкусив от даров Бахуса, и приглашу тебя в гости вместе с женой. Бывал, Миша, в Калининграде?
Я чуть не подавился маслиной. Продавил её добрым глотком и захлебнулся восторгами:
Ды-ык это же ж мой родной город! Я же там Я же в нем Я, благодетель, хватил в нём и сладкого, и горького! Я бы хоть щас туда по велению сердца! У меня ж, Прохор Прохорыч, там кореша остались, я и в Диксон помнишь разговор?.. оттуда отплыл! Голубая мечта увидеть Кёльн и помереть.
Теперь и он вытаращил глаза:
Вот те на! А я, понимаешь, забыл, что ты из трескоедов! Ну-ка, Миша, повествуй о местах, в которых я ещё не был.
Как-нибудь за рюмкой я вам расскажу несколько фактов из моей биографии, вы обхохочетесь!
Михаил БулгаковБыли сборы недолги Суриковский, теперь уже навсегда, остался за кормой. Пройденный этап. Только версты полосаты только бутылки и отработанный пар Трудно расставаться с друзьями и особенно трудно, когда покидаешь их молча, втихаря, словно режешь по живому. В конце концов, если Бахус воздвигал «верстовой столб» и мы, ничтоже сумняшеся, торопились к следующему, то делали это не от нищеты духа, а от полноты чувств и ощущения братства. И вот они не подозревали, что вчерашний «столб» был прощальным.
Сидя в аэроплане, я мог стенать, уподобляясь «русскому путешественнику»: «Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце моё привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами, а я беспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться!»
Новые времена новые песни: когда самолёт за какой-то час покрывает расстояние, немыслимое для Карамзина, тащившегося в карете по раскисшим просёлкам, наши чувства так же стремительно меняют тональность и окраску.
Карамзина ждала Европа, музеи и вороха впечатлений, его не заботила мысль о хлебе насущном, а он плакался: «Все прошедшее есть сон и тень: ах! где, где часы, в которые так хорошо бывало сердцу моему посреди вас, милые? Есть ли бы человеку самому благополучному вдруг открылось будущее, то замерло бы сердце его от ужаса, язык бы его онемел бы в самую ту минуту, в которую он думал назвать себя щастливейшим из смертных!»
Каково, а?!
Что до меня, то печали мои отлетали по мере приближения к Балтике, уступая место предстоящим заботам. Сердце моё не трепетало от ужаса, но замирало порой от неизвестности. Сколько понадобится усилий, чтобы начать все сызнова? Нужно обойти массу препон и рогаток, умело расставленных государством на пути каждого «строителя коммунизма», возжелавшего по личной прихоти откликнуться на призыв партийного гимна: «Мы наш, мы новый мир построим!» Вот и построй его, п-паюмать! Сорвёшь с пупа, никто не виноват. Сам того пожелал, хотя тебе настоятельно рекомендовалось сидеть в предписанном углу, сопеть в две отвёртки и боже упаси стать «всем» по своему усмотрение. И потому я не «русский» «советский путешественник», а это чревато ба-альшими неприятностями, как для птички, ступившей на тропинку бедствий, не предвидевшей, по наивности, хреновых последствий.
Н-да, естественный отбор. Закон эволюции. Рассчитывать приходилось только на свои силы и зубы, на хватку и когти. Эдька Давыдов слишком далеко. Аж в Норвежском море, на РМС 1515 «Сопочный», на крохотном рефрижераторе-морозильщике, которому в общем и целом заказана дорога в океан. Эдькино письмо пришло неделю назад, а отправлено накануне выхода в море. Пока друг кувыркается у Фарер, мне, сорвавшемуся с якоря, надо бысть умненьким-благоразумненьким, как Нет, я не считал, что моя башка вовсе деревянная, как у Буратино, однако же однако вот лечу в неизвестность, как воздушный шарик, готовый лопнуть, напоровшись на первый сучок.
Товарищи пассажиры, пристегните ремни, объявила стюардесса, идём на посадку!
Идём. Пришли. А в крохотном зальчике аэровокзала негде упасть яблоку! Народы, как римляне на пиру у Лукулла, возлежат Черт те где возлежат, даже на ступенях и подоконниках.