То ли резкий свист, то ли пронзительный визг сорвали с места огромную собаку, почти мгновенно скрывшуюся за домом. Тишина, в которой было так хорошо размышлять, сменилась гомоном детских голосов, взлетавших порой до воплей. Пару раз грохнул тяжкий басовитый лай, и из-за дома, из леса к террасе выкатилась компания из нескольких детей лет от пяти до восьми. Они были в драных грязных одёжках, чумазы, вооружены палками и громко тарахтели что-то, непрестанно поминая папу, деда и ещё кого-то. Старшая девочка в обращении была наиболее внятной:
Сашенька, там лосёнок, он один, ему надо помочь, время не ждёт!
Возразить нечего. Лизавета права действительно, оно не ждёт. Чёрта с два тут побудешь Харнишем. Надо, скрипя креслом и кряхтя, вставать и идти заниматься спасением лосёнка в качестве тренинга для спасителей мира. И нечего тут размышлять.
Москва, 20 июня 1966 года, ~15.30
Замóк старенькой обшарпанной лабораторной двери щёлкнул. Слабый гул мешалок кристаллизаторов и потрескивание реле регуляторов температуры остались там, внутри. Там же, где осталась основная часть последних четырёх лет моей студенческой жизни. Да и короткой пока ещё жизни вообще. Лаборатория, в пустоте бетонных стен которой я познакомился с инструментом по имени шлямбур стальной трубой с зубьями на одном из концов, и с помощью этого инструмента и кувалды долбил в стенах первые дыры для установки оборудования, перестала быть моим домом. Домом родным и обжитым, наполненным не только приборами и устройствами, но и привычными бытовыми деталями. И ещё наполненным домочадцами добрыми и тоже привычными. Теперь мне бывать здесь только в гостях, хотя и буду заходить, приходя на факультет за всякими документами и прочей дребеденью, ещё недели две.
Я иду по привычному подвальному коридору факультета и не перестаю удивляться его киногеничности: стены сомнительной белизны, бетонный пол, ряды и слои труб под потолком, связки кабелей. Но главное теряющийся в полутьме освещения слабыми лампочками конец коридора. Он кажется тянущимся в никуда. Фантастика какая-то. Наверное, именно здесь черпали вдохновение разнообразные описатели изнанки мира научной работы.
Выхожу в цокольный этаж, а потом в фойе здания факультета. Навстречу инспектор курса Анна Афиногеновна, добрейшей души женщина, не раз помогавшая мне в сложных перипетиях факультетской внутренней политики.
Здравствуйте, Анна Афиногеновна!
Здравствуй, Саша! Всё работаешь? Когда уезжаешь?
Через две недели.
Жаль, что в аспирантуре тебя не оставили.
Да, жаль. Что ж, сам виноват знал, что делал.
К тому времени я успел развестись с женой, с которой мы остались действительно хорошими друзьями. Но вот партия и комсомол в лице своих факультетских организаций мне этого не могли простить. Они просто не могли понять, какое право имеет вчерашний студент быть высококвалифицированным научным работником, если его моральный облик не соответствует их представлениям. Вот и пролетел я над аспирантурой как фанера над Парижем. Беспосадочно и неотвратимо. Анна Афиногеновна, как мать нашего потока, сочувствовала мне, и я это ценил.
Ну ты же будешь приезжать?
Конечно, Анна Афиногеновна.
Давай, Саша, всего тебе хорошего. Зайди попрощаться. А завтра, не забудь за дипломом. А то Головин уходит в отпуск, и поедешь ты без диплома.
Сплюньте, Анна Афиногеновна! Конечно, буду как штык! До свидания!
И я со всей возможной прытью деловито покинул фойе. За факультетской дверью лютовал необычно жаркий июнь. Всё как-то не до него было. А вот тут он навалился на меня всей тяжестью начинающей покрываться городским налётом листвы и уже по-летнему белёсого неба. И плющил, выдавливая всякое желание думать о чём-либо серьёзном. Вдруг в этом заполняющем голову вязком бездумье я отчётливо услышал ноту, которая исподволь фонила в последние дни. Ощущение было такое, словно меня кто-то неясно зовёт очень издалека и непонятно куда. А главное непонятно зачем. Зов этот словно куда-то тянул, и я начал казаться себе просыпающимся от спячки расшеперившимся ежом, пытающимся пойти одновременно в нескольких направлениях. Я встряхнул головой и начал всплывать из мути летней одури. Нота тут же растаяла как и не было её. Зато тут же я себя поймал на том, что совершенно перестал хоть как-то представлять себе своё будущее. Юношеское видение себя физического в белом халате среди переплетений дивных конструкций из нержавеющей стали и стекла, слава Богу, изжило себя. Уже стало понятно, что научная работа это шлямбур, таскание оборудования, его наладка, прожжённая одежда (а иногда и кожа), привкус какого-то реактива на губах и красные от бессонницы глаза. И много ещё чего, но только не приросший намертво белый халат. А теперь и подавно в деревню, к тётке, в глушь Ну, не совсем в Саратов в Алма-Ату, но что там, что там никакой рост кристаллов мне не светит, это уж точно.