”
Грета улыбнулась краешком рта.
Кухня была совсем крошечной. А может, слишком много места занимал круглый стол. Грета тут же уселась на свое место, Клайс — рядом с ней. Мать молча поставила перед ними тарелки с разогретой фасолью, масленку с натуральным маслом и корзинку с нарезанным хлебом.
Помолившись, они принялись за еду.
Атмосфера была гнетущей. Грета научилась этого не замечать, но так было всегда. Она скосила глаза и поглядела на мать. Та была занята серьезным и совершенно бесполезным делом — она протирала посуду полотенцем, прежде, чем убрать ее в шкаф. В их семье говорить во время еды вроде бы не запрещалось, но лучше этого было не делать. Клайс легонько задел под столом коленом, указал глазами на фасоль:
“Давай наперегонки!”
Сам он почти уже доел. Грета поднажала, но держать ложку приходилось левой рукой, а это было не совсем удобно. Клайс не спешил, давая ей фору. А потом, когда Грете оставалась всего пара ложек, лихо слизнул остатки фасоли и предъявил чистое дно. В его глазах блестели лукавые искры. Грета едва сдержалась, чтобы не крикнуть “Так нечестно!”.
— Вы поели? — сухо спросила мать.
— Да, — хором ответили Грета и Клайс.
— Теперь мыться и спать!
Они одновременно поднялись и отправились в ванную.
Когда Грета была маленькой, она твердо знала: более унылого места, чем ванная, в мире больше нет. Под изъеденной чистящими растворами сидячей ванной жили пауки и, может быть, даже крысы. Грязно-зеленая краска стен облупалась, слезая пластами. Клубы пара поднимались к высокому мутному окошку под самым потолком, углы были затянуты черной паутиной. Сюда их с Клайсом обычно запирали, когда наказывали, и им оставалось лишь слушать, как капает вода из вечно текущего крана в банку из-под консервов. Еще в ванной противно пахло сыростью.
Однажды Грета хотела принести сюда сухие цветы, чтобы хоть как-то украсить помещение, но ей это запретили. Больше она не пыталась. Нет, так нет.
И все равно ей было приятно снова оказаться здесь. Клайс помог ей намазать щетку зубной пастой, шепнул: “давай, не долго!”, и Грета осталась одна. Она чистила зубы и думала, хорошо ей здесь или нет. С одной стороны, конечно, да! У нее есть собственная комната, а мать приходит с работы только вечером… А с другой… В больнице было точно так же. ТОЧНО ТАК ЖЕ. Раньше Грета этого просто не знала, но теперь начинала понимать: в их доме царили порядки казенного заведения. Такой же могильный холод. Дом — это не то место, где можно расслабиться. Дом — это холодная война. Если думать об этом, то хочется заплакать. Или даже умереть.
“Интересно, я стала бы драться тогда, живи я где-то еще? Скажем, если бы Бонга был моим братом, а его семья — моей семьей? Если бы меня любили? Стала бы?”
Она вспомнила холод, обжегший ее руку, когда в ладонь легла цепь с распятием. Надеть перчатки она не успела. А потом была короткая, но беспощадная драка. И слова, сказанные устало-равнодушным тоном:
— Сломайте ей правую руку. И побыстрее!..
“Жаль, что меня не оказалось у той ямы, когда они барахтались там, на острых кольях! Но я сама забивала эти колья, так что…”
Она сплюнула пасту. Умыла лицо. Ей хотелось вымыться целиком, чтобы избавиться от больничного запаха, но пока это было невозможно. Пришлось ограничиться только волосами.
Когда Клайс пришел поторопить ее, она заматывала голову полотенцем.
— Спокойной ночи, — сказал Клайс. — И поменьше молись. Школу проспишь.
3
И тогда Грета, наконец, осталась с Мостроборцем один на один.
Она знала, что с ним лучше всего разговаривать именно ночью, когда все люди ложатся спать.
Днем у Монстроборца слишком много дел, чтобы беседовать с какой-то девчонкой. Но сейчас он, наверное, ничем не занят. Сейчас — ее время.