Сполоснув руки и отложив кастрюльку, Павел вернулся в комнату и посидел какое-то время на кушетке. Это старенькое диваноподобное создание он специально увез от родителей, дабы спасаться от депрессий. А может, наоборот обрушиваться в них с максимальной скоростью. Кушетка помнила то, о чем сам он давно позабыл: дикие прыжки в далеком детстве, ягодицы подруг и друзей-приятелей, пролитое пиво и пепел сигарет, охи-ахи первых побежденных и победительниц. Много, чего было связано у него с этой кушеткой. Точно диск или флешка, за минувшие десятилетия она впитала в себя гигабайты разнокалиберных эмоций и иногда по ночам что-то скупо перекачивала в его сны, наполняя дремотную холостяковщину утраченным смыслом. Своими примятостями, отменно повторяющими извивы его тела, кушетка умела мгновенно усыплять, но могла и повергнуть в длительную бессонницу. Впрочем, сейчас она безмолвствовала возможно, в свою очередь отсыпалась
Возвращаться к работе отчаянно не хотелось, но он сделал усилие и вернулся. Тремя мужественными шажками знаменосца без знамени. Еще один маленький подвиг в череде обыденного.
Если занятие приносит какой-то доход, сие принято именовать работой. Вот он и работал. Точнее говоря, вычитывал рукопись, а рукопись вычитывала его. Отчасти это напоминало войну. Строки напоминали окопы, страницы превращались в редуты. Брать их приходилось штурмом безо всякого охвата флангов, незамысловатой атакой в лоб. Каждое слово ставилось под прицел, деньги редактора, пусть и самопального, добывались трудно. Павел морщился и вздыхал, шепотком ругался. Подобных «халтур» у него лежало еще добрая стопка результат неосторожного соития регионального клуба начинающих фантастов и молодой ветреной Музы скорее всего, страдающей безнадежной близорукостью. Своих клиентов она пестовала коллективно, не утруждая себя нашептыванием на ушко, очень уж похоже авторы описывали ужасы грядущего апокалипсиса. Толщина рукописей существенно рознилась, однако содержимое, на взгляд Павла, практически ничем не отличалось.
«Мушка легла на чело рослого рыжеволосого зомби. Палец Рината ощутимо вспотел на спусковом крючке. Вау! Он узнал это лицо, этот шрам на лбу, этот звериный оскал! От ярости у Рината свело нижнюю челюсть. Надо было стрелять, но он все еще чего-то ждал. Время неумолимо отсчитывало секунды, однако ничего не менялось»
В голос зевнув (кого стесняться-то?), Павел нарисовал на мятой бумажке курочку с личиком рыжеволосого зомби. Подумав, заставил птицу какнуть, после чего челюсть у него тоже свело. И нижнюю, и верхнюю. Перечеркнув последнюю строку, Павел вывел свой вариант: «Секунды капали птичьим горошком, однако ничего не менялось». Тут же подумал, что пишет про себя, про свои убегающие и капающие горошком секунды, о которых, верно, будет когда-нибудь сожалеть. Лет этак в семьдесят, когда компанию ему составят тросточка, ревматизм и кот на поводке.
Не поднимаясь, Павел забросил рукопись на полку. Обламывалось у него с «халтурой». Самым решительным образом. В союзе многие промышляли подобным заработком редактировали, переписывали, сочиняли тосты, юбилейные вирши. Преимущественно не краснели, в кризисные времена и не то приходилось делать, но Павлу подумалось сейчас, что честнее все-таки голодать. Целебнее для здоровья, для психики. Уже и нобелевскими лауреатами сие доказано как, бишь его? Ёсинори Осуми, кажется? Так вот премудрый японец научно доказал, что голод исключительно полезен для любого организма. И как, однако, вовремя доказал! Как раз накануне мирового кризиса. Вот и Павлу, вероятно, следовало шагать в ногу со временем. Засесть по-берложьи на постную недельку, а там, глядишь, и зарядится внутренний аккумулятор, вновь найдутся силы, чтобы взяться за давнюю нетленку. Сколько его коллег этим маялись! считай, через одного с загадочным видом готовили себя к великим романам, к подиумам и постаментам. Мечтали оставить свой след изящный и отчетливый. А уж где его пропечатывать на лике Земли или другом каком месте об этом особенно не задумывались.
Куржаков представил свое лицо высеченным на мраморном барельефе и ничего не почувствовал. Стало стыдно. Совсем как в детские годы, когда впервые его привели в мавзолей Ленина. Во все глаза юный Пашенька таращил глазенки на залитую искусственным светом мумию вождя революции, честно пытаясь вызвать в себе восторг и то огненно-слезливое, что, как узнал он позже, именуют катарсисом, однако ничего не происходило. Люди двигались, и он тоже двигался мелкими шажочками мимо огромного аквариума-саркофага, чувствуя в себе нарастающее ощущение вины. Что-то нужно было ощущать, как-то реагировать на увиденное, но он не ощущал и не реагировал. Какая-то важная железа определенно отсутствовала в его организме. Возможно, по оплошности ее удалили вместе с гландами, и с годами самого Павла данное обстоятельство тревожило все больше. Пожалуй, простительно, если писатель не способен вообразить себя расчленителем или маньяком, но вот не чувствовать общепризнанные исторические флюиды казалось ему до безумия обидным.